Самец
Шрифт:
– Видите, какой я невежа. И не спрошу даже, как ваша супруга? Как ее здоровье? – проговорил он, когда Эйо кончил.
– Как всегда, слава Богу, спасибо. Ревматизм, разумеется само собою.
– Да, она пожилая женщина. У всех в ее годы всегда что-нибудь. У одного – одно, у другого – другое. У меня вот – поясница. Иногда так заболит… Страсть.
И разговор продолжался в рамках учтивости с обеих сторон, и каждый думал о возможной для него выгоде.
Жермена разостлала скатерть, на которой уставила пшеничный хлеб, целую тарелку масла, кофейник, сахарницу и красивую
Эйо присел, все еще отговариваясь и заявляя, что он удовольствуется одним лишь ломтиком хлеба. У него сегодня, собственно говоря, нет аппетита. И, продолжая отнекиваться, он отрезал себе еще кусок хлеба и густо намазал его маслом. Дожевав его, он взялся за третий кусок. Хлеб был воистину на славу, – кто таким хлебцем не соблазнится? Он расточал Жермене похвалу, аппетитно разжевывая куски. Он уничтожил целую треть хлеба, прикончил все масло и выпил целых три чашки кофе, одну за другой. После чего обтер удовлетворенно губы о край скатерти и похлопал себя слегка по животу.
– Ведь надо же было войти, – сказал он. – Я очень, очень рад, что увидел вас. Хорошие приятели – сущий клад.
Он закурил трубку и попросил осмотреть животных. Гюлотт подумал, что ему нужна лошадь и провел его в конюшню. Эйо нашел лошадей прямо великолепными.
– Я ошибся, – подумал Гюлотт, – не стал бы он так – расхваливать…
Он повел его в хлев. Там господин Эйо выказал осмотрительность, молча оглядел коров, одну за другой, и, под конец, заявил, что он видел более красивых.
– Несомненно, ему нужна корова, – подумал Гюлотт.
И, засунув руки в брюки, Гюлотт равнодушно ответил ему, что быть может, есть коровы покрасивее, но нет лучше.
Эйо ступал по навозу до самых лодыжек, ощупывая каждую корову одну за другой. Белянка очень задыхалась, у буренки были слишком сонные глаза, соловая была истощена своим теленком, а когда подошел к черной корове, то пожал плечами, надувая щеки. Он взглянул искоса на фермера.
Они перешли затем в свинятник. Когда Гюлотт отворил дверь к свиньям, животные бегали в задней половине с задранными колечком хвостами и вращая заплывшими жиром, отупевшими глазами. Гюлотт и Эйо постояли некоторое время, глядя, как они, хрюкая, резвились и взрывали своими розовыми рыльцами солому. По временам они оступались на жирном полу и шлепались в навозную жижу, разбрасывая брызги в разные стороны, потом подымались и снова мчались, причем их мясистые ягодицы вздрагивали мелкою дрожью. Эйо пришел в восторг от их прелестных рыльцев.
– Дело-то, видно, опять к корове клонится, – подумал Гюлотт, следуя своей мысли.
И он показал Эйо по порядку: курятник, дровяной сарай, огород, фруктовый сад, и оттуда направился в поле.
Коротконогий человек находил все превосходным. Фруктовый сад оказался «знаменитым». Что касается картофеля, то только диву надо даваться такому росту. И так как они прошли осматривать люцерну, которая находилась от фермы в пятнадцати минутах ходьбы, Эйо вдруг заговорил о коровах, о белянке, которая задыхалась,
– У каждого свои соображения, – возразил Гюлотт спокойно. Мелкий дождь моросил не переставая, застилал перед ними деревню, покрывал тонкой серой сеткой листву и травы. Их одежды были обрызганы алмазными каплями воды, от которой защищал их зонтик в руках Гюлотта. Промокшая земля приставала к их башмакам комьями густой, желтой грязи. И время от времени Эйо тщательно вытирал свои нога о траву, отличаясь вообще чистоплотностью.
– Отвратительная погода.
Но это ничего не значило. Он не раскаивался, что завернул. Он был далек от этого и повторял свою фразу с сокрушением:
– Я очень рад, что нашел вас в добром здоровье.
Они пошли по дороге к ферме.
У Эйо возникло желание посетить хлев. Он прямо направился к черной корове и ощупал рукой ее бока, брюхо, ноги; оглядел ее рога, вымя; приподнял ее морду, потрогал зубы. И, наконец, решил:
– Я бы ее, пожалуй, взял, если сна не слишком дорога, – промолвил он.
Гюлотт мерно покачивался взад и вперед. Он сохранил на своем лице равнодушный вид. И спросил:
– Тебе ее хочется?
– Хочется и не хочется, как сказать. Это все от цены будет зависеть.
Они перешли на ты.
Гюлотт, казалось, долго обдумывал.
– Ну, ладно, для тебя только, и только потому, что для тебя, так уж вот – хочешь, семьсот?
Эйо тряхнул головой.
– Пятьсот, – сказал он через некоторое время.
– Семьсот, – возразил Гюлотт.
Кум Эйо, сжав правую руку в кулак, ударил ей изо всей силы по левой руке Гюлотта.
– Черт возьми… – проговорил он, – не хочу только торговаться. Даю тебе пятьсот пятьдесят.
– Да я-то разве торгуюсь, черт возьми? Пусть не будет ни по-твоему, ни по-моему, не семьсот, даже не шестьсот семьдесят пять, а ровно шестьсот пятьдесят. Вот каков я!
Но другой ничего не хотел прибавлять сверх своей суммы.
– По-товарищески говоря, Гюлотт, разве она большего стоит?
Гюлотт сделал движение, как человек, который принял решение.
– Не стоит больше разговаривать: приберегу свою корову, а ты – деньги. Пойдем-ка лучше разопьем бутылочку.
Они возвратились на кухню.
Рабочие только что встали из-за стола. Крошки хлеба валялись на дне недопитых стаканов пива. Груда тарелок терялась среди оловянных приборов. Три кошки, забравшись на стулья, подвигали к себе лапками недоеденные кусочки сала.
– Теперь наша очередь, – сказал Гюлотт.
Жермена прибрала на столе, постлала белую, накрахмаленную скатерть и подала чудно подрумяненную говядину. Было подано два прибора.
– Вы обедайте, а я уж поеду, – сказал Эйо.
Но фермер не хотел отпустить гостя. Ведь второй прибор был для него, – он не уедет так, и т. п.
Эйо поглядел на прекрасную говядину, не выдержал соблазна и сел за стол, промолвив:
– Один кусочек разве? не откажусь, пожалуй.
Жаркое было съедено дочиста. И он неизменно приговаривал с оттенком умиления: