Самое обыкновенное убийство. Где тебя настигнет смерть?

Браун Фредерик

– Ты вспомни как следует. Мы с тобой тогда в Лейк-Дженива были – сдернули туда, пока тут пыль не уляжется. А вернулись, как Блейн нам телеграмму отбил. Помнишь ту гардеробщицу в ресторане?

– Брюнеточку? – уточнил я.

– Во-во. Вспомнил теперь? Она тебе и купила шляпу, когда твою ветром сдуло в машине. Чего ж не купить, ты на эту крошку за неделю баксов триста потратил. Хотел в Чик ее с собой увезти.

– А чего не увез? Не помню уже.

– Потому что я не велел. Босс тут я, заруби это себе на

носу. Ты бы еще два года назад спекся, если бы не я. Кому-то надо смотреть, чтобы ты из штанов не выпрыгивал… Кончай лыбиться, я сказал!

– Есть, шеф! За что бы я, интересно, спекся? – подхватил я.

– Да хоть бы за банк «Бертон». Больно пострелять любишь. Ну, сунулся кассир к кнопке, зачем его мочить-то было? Мог бы и в руку стрельнуть.

– А если бы он дотянулся?

– Или когда мы со Сванном разбираться пошли. Его бы как раз замочить, и всех дел, а ты? Помнишь, что с ним сотворил?

– Ну и чего? Он сам напросился.

– Неплохо, Эд, – улыбнулся дядя, выйдя из роли, – но больно уж ты спокоен. Ты парень дерганый. У тебя ствол под мышкой, и ты о нем ни на минуту не забываешь.

– Ясно, – кивнул я.

– Еще глаза. Видел, какие глаза бывают у парня, который пару косяков выкурил?

– Да.

– Ну вот. Он король вселенной и при этом весь на пружинах. Сидит вроде тихо, но никто его и десятифутовым шестом не захочет тронуть.

– Ага, понял.

– Вот и запомни. Не смотри на человека так, будто убить его хочешь, это любительщина. Смотри сквозь него, словно тебе без разницы, убивать его или нет. Как на телеграфный столб.

– А голос как должен звучать?

– Пасть вообще не разевай – отвечай только, если я о чем-то спрошу. Говорить буду я, и кратко. – Дядя посмотрел на часы. – Пять, в наших местах как раз утро. Двинули.

– Это на весь вечер?

– Может, и дольше.

– Я тогда позвоню? Только это личное… подождешь меня в холле?

– Конечно.

Если бы ответила мама, я бы повесил трубку, не хотел говорить с ней, не узнав сначала, что ей наплела Гарди. Но ответила она, сестрица моя.

– Гарди, это Эд. Мама встала уже? Говорить можешь?

– Она в магазин пошла. Ох, Эдди, какая я дура!

Похоже, все на мази.

– Ладно, забыли, только чтобы это было в последний раз, ясно? Выкинешь такое опять – придушу.

Гарди хихикнула.

– Мама знает, что ты выдула ее виски?

– Нет, Эдди, я очухалась первая. Самочувствие было жуткое, мне до сих пор плохо, но мама чувствовала себя так же и ничего не заметила. Я сказала, что у меня голова болит, вот и все.

– А как же гениальный план отучить ее от питья?

– Про это я, Эдди, забыла начисто. Старалась только не попасться ей под горячую руку, если бы она начала кричать, я бы уже не выдержала.

– Вот и выкинь это из головы. Вместе с другой своей гениальной

идеей. Ты помнишь, что вытворяла по пьянке?

– Нет, Эдди… а что?

– Передай маме, что я вернусь поздно, но пусть не волнуется – я с дядей Эмом. Может, только утром приду, – сказал я и повесил трубку, пока Гарди не начала задавать вопросы.

Я спустился в лифте, стараясь отвлечься от домашних проблем. Костюм и шляпу дядя Эмброуз подобрал правильно: в зеркале лифта я выглядел как тертый парень лет двадцати двух.

Я придал глазам нужное выражение, и дядя одобрительно кивнул, увидев меня.

– То, что надо. Я сам начинаю тебя побаиваться.

Мы добрались до Чикаго-авеню и повернули на запад, прошли мимо полицейского участка. Я смотрел прямо перед собой.

Переходя наискосок к углу Орлеан и вывеске с рекламой пива «Топаз», дядя произнес:

– Значит, так, Эд. Помалкивай, следи за Кауфманом и слушайся моих указаний.

– Ясно.

Мы вошли. Кауфман наливал пиво двум посетителям у стойки. В одной кабинке сидела пара, видимо, муж и жена. Двое у стойки окопались здесь, похоже, еще с полудня и друг с другом не разговаривали.

Дядя сел за дальний стол лицом к Кауфману. Я поставил стул так, чтобы тоже следить за хозяином. Не слишком приятное зрелище, надо сказать. Приземистый, коренастый, лет сорока пяти. Длинные и сильные руки волосатые, как у гориллы – рукава чистой белой рубашки он закатал по локоть. Волосы зализаны назад, а вот побриться бы не мешало. Очки с толстыми стеклами. Бросив в кассу двадцать центов за пиво, Кауфман направился к нам. Я не сводил с него холодных, оценивающих глаз.

Он явно умел за себя постоять, как, впрочем, и большинство здешних барменов: иначе они бы выбрали себе другое занятие.

– Что желаем, джентльмены? – спросил хозяин.

Наши взгляды случайно встретились. Помня приказ, я не шевельнул ни единым лицевым мускулом, думая: «Пришибить бы тебя».

– Содовую, – попросил дядя. – Два стакана обычной соды.

Кауфман посмотрел на него, не совсем понимая, разыгрывает тот его или нет.

– Два стакана содовой, – повторил дядя и бросил на стол купюру.

Кауфман, умудрившись даже пожать плечами без единого движения, взял деньги и принес нам содовую и сдачу.

– Запить что-нибудь? – спросил он.

– Как захотим, скажем, – отрезал дядя.

Мы молчали. Эм попивал свою соду. Двое любителей пива ушли, на их место явились трое других. Не обращая на них никакого внимания, мы наблюдали за Кауфманом. И ему, как вскоре стало заметно, это сильно не нравилось.

В баре появились еще двое, пара из кабинки ушла. В семь часов заступил на смену бармен, высокий и тощий, показывающий в частой улыбке золотой зуб. Когда он занял место за стойкой, Кауфман приблизился к нам.