Самолеты на земле — самолеты в небе
Шрифт:
10
Коренной каминчанин ходит по Каминску с высоко поднятой головой, и вовсе не для того, чтобы видеть пролетающие самолеты: самолетами его не удивишь. Железная дорога, лес, шоссе, сама крепость, парк, одуванчики, бывший барский дом, пруд — всем этим распоряжается каминчанин, тогда как коловертцу нередко кажется, что он проживает на правах если не бедного, то, во всяком случае, не самого близкого родственника.
Однако нет-нет да и попадется на пути самолюбивого коловертца такой каминчанин, который при встрече с ним смущенно улыбнется и опустит голову (то ли в знак приветствия, то ли чувствуя свою вину перед ним, то ли ощущая его над собой превосходство).
— Ты существуешь, — говорит он, — чтобы выполнять мои задания, обслуживать меня. И все твои премудрости, вся твоя непонятность и непонятливость — это лишь игрушки, которыми я разрешаю тебе играть.
В такую минуту уже не коловертец, дорожащий своими гербами, а сам каминчанин становится похож на ребенка, заладившего дразнилку.
Когда же каминчанин не желает ограничиться шуткой, он говорит:
— Химия, физика, биология — все это очень хорошие науки. Они позволяют осуществлять работы на высоком уровне или украшать их наподобие новогодней елки. Решение важнейших задач на стыке различных областей знаний — это тоже, конечно, очень хорошо. Все это мы знаем, потому что газеты читаем, радио слушаем, телевизор смотрим. Но ответьте положа руку на сердце, что в последние три-пять лет сделали коловертцы!
Каминчанин считает: год прошел — я новую систему разработал, два прошло — новую конструкцию предложил. А ты, коловертец, чем занимался ты все это время? Это один из тех сакраментальных вопросов, которые бог задавал Адаму перед изгнанием из рая, ораторы древности — толпе, знаменитый плакат Моора — прохожим с нечистой совестью.
— Чей хлеб ешь, коловертец?
Мог бы каминчанин и не задавать подобного вопроса, ибо хорошо знает, что благополучие крепости зиждется вот на чем: то, что должно летать, должно летать с каждым годом быстрее, выше, дальше и дольше. А для этого необходимы новые материалы, новые принципы тепловой защиты, новые типы горючего. Знает каминчанин, что без коловертцев ему не обойтись. И если бы каминчанин в самом деле захотел получить ответ на вопрос: что ты сделал за три последних года, коловертец? — ему пришлось бы выслушать длинную речь, которую, впрочем, он вряд ли бы до конца понял. И не потому, что каминчанин глуп, а коловертец умен, не потому, что последний хочет заморочить ему голову, но лишь в силу незнания каминчанином языка коловертцев. Если же коловертец, желая быть понятым, начнет объяснять суть своих достижений на общедоступном языке каминчан, суть от этого проиграет, достижения покажутся незначительными, ибо язык науки, как и язык поэзии, переводится на другой язык с большими неточностями и потерями.
Когда каминчанин измеряет труд коловертца своим аршином, он допускает ошибку. То, что для техники год, — для науки десятилетия, хотя порой бывает наоборот. Но чаще между ними такое же соответствие, как между новой и древней историей: там века — здесь дни.
Каминчан тоже можно понять: время не ждет. Требуя от коловертца сделать за малый срок то, что тот в состоянии сделать лишь за большой, каминчанин вольно или невольно обращается к нему как к существу сверхъестественному, в чем-то подобному богу, который может все.
— Но ведь ты ученый, — удивляется каминчанин.
— Ты тоже называешь себя ученым. Поди сделай сам то, что требуешь от меня.
Иногда такой ответ возмущает каминчанина, иногда убеждает его.
Драму коловертца можно понять. Она ведь совсем не в том, что он вынужден служить сильнейшему, но в том, что каминчане все еще рассматривают его порой, как экскурсанты рассматривают музейную реликвию, считающуюся ценной, но непригодной для практического использования.
11
Однако в воображении подневольного владыки живет не только призрачная реальность бесконечно дорогих его сердцу картин пустыни, но и вполне очевидная, сытая реальность нынешней его повседневности. Ничто не заставит живущего в зоопарке царя зверей мерзнуть в холодные месяцы, голодать в неурожайные годы, подвергаться опасности быть убитым вездесущим охотником.
Впрочем, спросите коловертца, где он работает, и он скорее всего ответит: в прикладном институте. Тогда как истинный каминчанин никогда не ответит подобным образом, но скажет с гордостью: в Каминске. Или: в институте Крюкова.
Было бы ошибкой представлять себе коловертцев как некий чужеродный и враждебный каминчанам элемент. Коловертец в некотором роде душа Каминска, его надежда и вера в будущее. Но как душа не всегда находится в ладу с телом, настоящее с будущим, так и коловертец не во всем согласен с каминчанином, а последний — с коловертцем.
Типичный каминчанин рассуждает так: у меня оторвалась подметка, пойду к химику — пусть скажет, чем лучше заклеить. А химик говорит:
— Не знаю.
— Какой же ты химик, — удивляется каминчанин, — если таких простых вещей не знаешь?
— Я химик, а не сапожник, — возражает ему на это химик.
Тогда каминчанин идет к другому химику, но уже не к коловертцу, а истинному каминчанину, который работает в институте со дня его основания, то есть с тех времен, когда химик значил там то же, что химик в армии, воюющей без применения химического оружия. Химик-ветеран хорошо знает, чем заклеить подошву, чем вывести пятно на брюках, какой кислотой металл протравить. Большинство каминчан считает его настоящим, высококвалифицированным химиком, тогда как большинство коловертцев таковым его не считает. Словом, на практике зачастую получается так, что каминчанину не нужен ученый, а нужен смышленый.
«Вот уж, — думает каминчанин, — наплодили на нашу голову этих слишком ученых ученых. Куда ни сунься — всюду наука, высокие материи, а если разобраться…» И если каминчанин, который так думает, читал в детстве сказку про голого короля, он непременно вспомнит ее в связи со своими печальными размышлениями.
«Боже, — обратится он к официальному богу Каминска, — если человек подошву не умеет приклеить, может ли он заставить летать быстрее, выше и дальше то, что должно летать?»
Можно не сомневаться, что в шестнадцатом веке подобные вопросы рано или поздно кончились бы ночью длинных ножей, но в веке двадцатом они приводят лишь к многосерийным газетным диспутам, печатающимся из номера в номер под рубрикой «Ученые и инженеры спорят. Кто прав?»
12
Это очень старый спор: может ли наука обойтись без практики и практика без науки? Что стоит одна без другой и что стоит каждая из них в отдельности? На страницах печати этот спор носит вполне миролюбивый характер, как если бы причесанные и отутюженные школьники вели показательный диспут о роли учителей и родителей в их жизни. Они все изложили бы правильно, особенно подчеркнув благотворность тесного взаимодействия семьи и школы, но потом, выйдя на перемене из класса, наверно, продолжили бы спор по-другому, если он их и в самом деле занимал, а не служил поводом для получения лишней пятерки. Одно дело, когда ученики излагают свои взгляды и выясняют отношения в присутствии взрослых, и совсем другое — когда встречаются для этого в мальчишеской уборной или в дальнем углу школьного двора.