Самоубийство исключается
Шрифт:
— Мама, мне неприятно, что ты так говоришь!
— Ерунда! — бесцеремонно заявила миссис Диккинсон. — Зато мне это приятно. После вдовы, видимо, идут самые близкие родственники убитого. Ты и Анна вполне вне подозрений, поскольку в вашем случае Клостер имеет то же значение, что для меня — Боурнмаут. Затем идет Мартин. Он тоже обеспечен алиби?
— Понятия не имею, я его не спрашивал.
— Я так и думала. Это не способствовало бы поддержанию в семье спокойных отношений, а я достаточно старомодна, чтобы считать это менее важным, чем большие деньги. Но полиция задала бы ему такой
— Если они такие, как дядя Джордж или Роберт, я бы обязательно стал их подозревать. Не говоря уже о дяде Эдварде и тетушке Зануде. Ты хотела бы, чтобы я начал прямо сейчас допрашивать их?
— В целом, может, разумнее было бы не делать этого. Однако предположим, что полиция встречалась с ними, допросила и ничего подозрительного не обнаружила. Значит, им все еще приходится искать человека, у которого имелись мотивы для совершения преступления. К кому они дальше обратятся?
— Я сказал бы, это зависит от типа человека, который был убит.
— Тип человека — именно! Следовательно, они стали бы выяснять, каким человеком был твой отец. При этом они встретились бы с большими трудностями, почти как и мы, если бы стали задавать дяде Джорджу неловкие вопросы. Хотя у нас, похоже, есть перед ними преимущество.
— К чему ты ведешь? — спросил Стефан, уже по-настоящему заинтригованный.
Его мать, как обычно, предпочла подойти издалека.
— Как бы ты определил, каким человеком был твой отец? — спросила она.
Это был нелегкий вопрос.
— Ну, думаю, никто бы не назвал его дружелюбным и добродушным, — наконец сказал Стефан.
— Но ты не сказал бы, что он был человеком, у которого много врагов — смертельных врагов?
— Нет, конечно нет... насколько мне известно.
— Насколько тебе известно, — тихо повторила, она. — Думаю, так же мог ответить любой из нас — «насколько мне известно». Пожалуй, тот факт, что дальше этого мы не можем пойти, характеризует нашу семейную жизнь. Но трудно предполагать, что полиция узнает больше, чем мы. Они выяснят, что он ушел на пенсию и жил на пенсию, так что не возникает вопроса, что кто-то убрал его из-за конкуренции, или желая занять его пост, или что-нибудь еще в этом роде. Они бы не нашли доказательств никаких скандалов или правонарушений — вне семьи, хотя в нашей семье они случались, — из-за чего кто-то хотел лишить его жизни, то есть насколько мы его знали. Это правильно?
— Да, правильно.
— Поэтому нашей воображаемой полиции, — продолжала миссис Диккинсон, — пришлось бы идти все дальше и дальше в своем расследовании, если у них были бы средства. И вот здесь-то мы и имеем перед ними преимущество.
Миссис Диккинсон твердо сжала губы и бессознательно пригладила волосы.
— Много ли ты знаешь о жизни отца в молодости? — спросила она.
— Вообще ничего. За исключением нескольких воспоминаний о Пендлбери, которые касались его детства, он ничего о ней не рассказывал. Это была одна из самых странных черт отца — он казался, так сказать, слишком замкнутым. Жил словно в вакууме.
Она
— Вот именно. А знаешь, Стефан, ты можешь счесть меня крайне нелюбопытной особой, но я знала едва ли больше тебя.
— Вот как? — разочарованно сказал Стефан. — А я подумал, что ты скажешь мне что-нибудь новое.
— Скажу. Во всяком случае, кое-что интересное. Не знаю, насколько это окажется для тебя полезным, но, думаю, наша воображаемая полиция сочла бы необходимым это выслушать. Понимаешь, дело в том, что сейчас я знаю о нем гораздо больше, чем при его жизни.
Она встала, подошла к своему столу и достала из ящика толстую пачку писем, перетянутую эластичной лентой, которая растянулась от времени.
— Я нашла это вчера вечером, — объяснила она, — спрятанным подальше среди папиных вещей.
Стефан взглянул на пачку. Первое письмо было еще в конверте, на котором виднелась почтовая марка с изображением профиля короля Эдуарда VII.
— Похоже, это давняя история, — заметил он.
— Некоторые из них действительно очень стары. Я ж говорила, что нам придется возвратиться в далекое прошлое, не так ли? Но если ты возьмешь на себя труд ознакомиться с ними, как это сделала я, ты обнаружишь, что другие письма касаются недавних дней. Во всяком случае, вот тебе занятие. Боюсь, сейчас тебе тоскливо и тревожно,
— Так ты придумала это только для того, чтобы занять меня? — с некоторым раздражением спросил он.
Миссис Диккинсон улыбнулась.
— Согласись, для тебя же будет лучше чем-нибудь отвлечься, — сказала она. — Вместе с тем эти письма могут помочь в твоем деле. Во всяком случае, они касаются предмета, который тебе стоит знать. Когда прочтешь их, приходи ко мне, поговорим, и я думаю, я смогу объяснить тебе кое-какие места, которые покажутся тебе непонятными.
Стефан забрал письма в комнату, которая была рабочим кабинетом отца. Он уселся за безобразный огромный стол, занимавший всю середину неуютного и тесного помещения, и погрузился в чтение. Он еще читал, когда гонг возвестил о ленче.
— Ну? — спросила его мать, когда они встретились за столом.
— Прочел почти все письма.
— Да?
— И сегодня же снова перечитаю их. Мне это показалось просто ужасным, но, думаю, я должен через это пройти.
Миссис Диккинсон подняла брови в ответ на очевидное отвращение своего сына, но не стала об этом говорить.
— Да, милый, — сказала она и переменила тему разговора.
Ближе к вечеру она заглянула в кабинет. Стефан как раз засовывал письма под ленточку. Когда мать вошла, он взглянул на нее, но ничего не сказал.
— Ну, — начала она, усаживаясь в единственное кресло, — ты нашел интересными эти письма?
— Интересными? — с брезгливой гримасой отозвался он. — Я нахожу их отвратительными.
— Право, Стефан, — сказала миссис Диккинсон, — просто жаль, что ты такой пуританин. Это делает тебя таким... таким ребячливым. Понимаешь, такие вещи совершенно естественны. Мне иногда кажется, что, если бы ты был более нормальным в этом отношении, ты не играл бы так много.
— Если под словом «нормальный», — надменно сказал Стефан, — ты имеешь в виду такое непристойное поведение...