Самоубийство
Шрифт:
— Тогда, Танечка, не присылай мне вермута. И я выпью водки и не одну рюмку, а три в честь Аркаши. Ты прежде тоже пил три, — сказал Ласточкин и смутился: «прежде» могло быть Аркадием, при его подозрительности, понято, как «в пору Люды». Так именно Рейхель и понял.
— Теперь у меня нервы в полном порядке и взвинчивать себя водкой незачем, — равнодушно сказал он.
— Это отлично, а то ты человек минорной гаммы.
— А ты бравурно-мажорной.
— И слава Богу. Я рад, что у меня счастливый характер.
— Ну,
— Это половина моего долга тебе, Митя.
— Какого долга?
— Ты знаешь, какого. Ты долго поддерживал меня и в Париже, и здесь. Пожалуйства, сочти. Другую половину надеюсь отдать через год.
— Да помилуй…
— Ничего не «помилуй»!
— Но ведь тебе трудно, и потом…
— Мне нисколько не трудно. Я теперь очень порядочно зарабатываю, а проживаю вдвое меньше. И еще раз от души тебя благодарю.
— Ох, эта твоя щепетильность! Твое джентльменство иногда переходит в донкихотство, — сказал Дмитрий Анатольевич, знавший, что его слова будут приятны Аркадию. «Он всегда гордился своим джентльменством. Но как оно у него сочетается с озлобленностью и с вечным неприятным сарказмом?» — подумал Ласточкин. — «Он всегда был в денежном отношении совершенно бескорыстен, как и Люда. Надо всё-таки сказать ему хоть что-нибудь о Люде? Иначе выйдет еще более неловко».
— Спрячь конверт, — сказал Рейхель, — и расскажи мне о своих делах. О политике, пожалуйста, не говори, я, как ты давно знаешь, ненавижу ее и презираю.
— О чем же? О культурной работе? Она опять возобновилась и развивается, несмотря на эту несчастную революцию. Все революции скверное дело, но нет ничего хуже подавленной революции, — сказал Ласточкин и заговорил на свою любимую тему: о сказочном росте России. Говорил так же хорошо и с таким же увлечением, как когда-то в Монте-Карло. Рейхель слушал, подавляя зевоту.
— Очень интересно, — сказал он. — О своих собственных заслугах ты не говоришь, но я знаю, какое участие ты принимаешь в этой работе. По моему, ты делаешь настоящее дело.
— Быть может, но не такое всё же, как вы, ученые… И еще новое отрадное явление: рост кооперации. Ты знаешь, кстати, что Люда в ней работает? — робко спросил Дмитрий Анатольевич. Лицо у Рейхеля чуть дернулось.
— Она в Москве? Вы ее видите?
— Изредка видим. Надеюсь, ты ничего против этого не имеешь? Ты понимаешь, что нам…
— Понимаю и решительно ничего не имею, — перебил его Аркадий Васильевич.
— Не знаю, известно ли тебе, что она разошлась с этим кавказским революционером?
Рейхель взглянул на него с изумлением. Затем злобно-весело рассмеялся.
— Я не знал! Хорошо, очень хорошо! И давно случилось это примечательное событие? — спросил он. Ласточкин отвел глаза и пожалел, что сказал о Люде.
— Уже довольно давно… Она отошла от революции. Теперь получила
— Она меня совершенно не интересует, — опять перебил его Рейхель.
— С той поры, как ты вернул ей свободу, она…
— Мне незачем было возвращать ей свободу, мы не были женаты. И извини меня, поговорим о чем-нибудь другом.
— Друзья мои, пожалуйста в столовую, — сказала в дверях Татьяна Михайловна.
За обедом Рейхель был весел. Сообщение о Люде доставило ему большое удовольствие. Очень хотел узнать, кто кого бросил, но спрашивать об этом было неудобно. Говорил любезности, что было ему не свойственно. «Всё-таки он мил, хотя и сухарь», — думала Татьяна Михайловна, не знавшая об его разговоре с Дмитрием Анатольевичем. — «Надо бы его женить». У нее мелькнули в памяти некоторые московские невесты. — «Нет, ни одна за него не пойдет. Он не может иметь успеха у женщин».
— Что же ты скажешь, Аркаша, об этом ужасном деле на Аптекарском острове? — спросил Ласточкин.
— Ничего не скажу. Надеюсь только, что всех этих бандитов перевешают.
— Дело они сделали действительно ужасное, — сказала Татьяна Михайловна. — Перебили множество ни в чем не виноватых людей. Да и виноватых убивать не следует. Но и вешать никого нельзя. И всё-таки нельзя называть бандитами людей, идущих добровольно на верную смерть, как ни как, ради какой-то идеи.
— Хороша идея! Есть храбрые бандиты, это ровно ничего не значит. Картуш, Тропман тоже были бесстрашны.
— Я просто не могу понять, к чему они стремились. Ну, убьют Столыпина, будет Горемыкин или кто-нибудь такой же.
— А я и не интересуюсь, кто будет: все хороши, — сказал, пожимая плечами, Рейхель. Разговор ненадолго прервался.
— У нас завтра ложа в опере, «Борис» с Шаляпиным. Пойдете с нами, Аркадий?
— Спасибо. Кого вы еще звали?
Она поспешно назвала одного поэта, писавшего непонятные статьи об аполлонической музыке. Рейхель кивнул головой удовлетворенно. «Не думал же он, что мы его пригласим с Людой!»
— А четвертое место оставлено специально для вас, Аркаша.
— Охотно пойду, вечером я свободен. Но вы знаете, что я ничего в музыке не смыслю, просто жаль давать мне место. Кажется, «Борис» теперь в большой моде?
— В моде или нет, но я во всей музыкальной литературе не знаю ничего лучше сцены коронования.
— Я слышал от кого-то, что у вас теперь первый музыкальный салон в Москве.
— Надеюсь, вы не вкладываете иронического оттенка в слово «салон»? Да, мы оба всё больше увлекаемся музыкой, — сказала Татьяна Михайловна и вдруг похолодела: из передней послышался быстрый троекратный звонок, так звонила Люда. «Господи, как не повезло!» Она с ужасом взглянула на мужа, но было уже поздно: входную дверь отворили. Люда вошла своей быстрой энергичной походкой в столовую — и остановилась на пороге.