Самой не верится
Шрифт:
– А я, между прочим, ночная бабочка. Все ночами отдыхают, а я вкалываю. Кручусь как белка в колесе. А к утру нажираю-ю-ю-юсь. Сплю мало, с утра – опять на работу. Так вот и живу.
Он закурил, не спрашивая разрешения у меня, закинул ногу на ногу и улыбнулся.
Я поняла, что коньяк, наконец, согрел ночную прожорливую бабочку.
«Не встречайтесь с первою любовью»
Заметив, что мороженое в моей креманке совсем растаяло, Апаш барским жестом подозвал всё того же официанта
– Даме вот этой – мороженого. Самого вкусного. Усёк?
Я засопротивлялась:
– Не хочу больше, спасибо.
Но паренёк уже ушёл, а Апаш снова разливал коньяк и меня не слушал. Когда он опять выпил, мне принесли мороженое, украшенное черешенкой и орешками, и я вновь завела разговор:
– Апаш, так вот, я тут с мужем, позавчера тебя увидела, и сегодня забежала на минутку узнать, как у тебя дела. Я же тебя с того самого лета и не видела больше. Ты тогда учился…
Апаш перебил меня:
– Учился, да не доучился. Бросил я это дело, Ань. Кому оно надо? Вон я, безо всякого образования имею и где жить, и что поесть, и выпить, причём вкусненько.
Понимая, что он пьянеет всё больше, я не стала ждать очередной его тирады и напрямую спросила:
– Почему ты не писал мне? Вернее, почему не ответил на моё письмо?
– Кто, я? – непонимающе уставился на меня Апаш.
– Да, ты. Я уже готова была трясти его за плечи от злобы и ненависти. – Я ждала ответа, а ты даже не отреагировал.
– Малыш, какое письмо? Я же писал тебе, я помню.
Я сложила руки в замок:
– Я была беременна и написала тебе об этом.
Он, казалось, облегченно вздохнул:
– Ах, это. Так я это… не помню, малыш. Но были какие-то обстоятельства.
Он снова выпил коньяку и хлопнул себя по лбу:
– Так, вспомнил. Ну, там такое дело, в общем, выяснилось, что батя мой и вправду сам того, а не на охоте.
Он много и беспорядочно жестикулировал, как все алкоголики. Теперь Апаш ещё сильнее размахался руками:
– Я тогда, короче, узнал…
Он прервался, так как в поле его зрения попал официант:
– Неси коньяк! – приказал Апаш.
Я поёжилась: столько выпивать до обеда, а потом работать до глубокой ночи, это, конечно, в таком возрасте, возможно, и получается. Но явно долго продолжаться не сможет.
Апаш забубнил:
– В общем, я как узнал, что он – сам себя, то я был в полной нирване. Мир рухнул, малыш. Потом узнал, что там ещё были всякие проблемы у него. Я в жизни так, малыш, разочаровался, ты не представляешь. Кинул я взор на институт, махнул рукой и свалил. Мне твоё письмо пацан потом привёз, да только я уже с горя замутил с одной бабой. Ой, пардон, девушкой. И она мне начала руки выкручивать, типа «хочу ребёнка, хочу ребёнка», и тут твоё письмо. Я, в общем, в жизни разочаровался.
Я за это «в общем», за пьянство, за неприглядный облик окончательно разозлилась на него:
– А не слишком ли много событий для такого небольшого периода?
Апаш, дождавшись очередную
– Да, событий много было.
Я удивлённо уточнила:
– Но ведь ты потом даже никогда не попытался узнать, как моя жизнь и что с ребёнком.
Апаш погрозил пальцем:
– А вот это не надо. Я был в Москве осенью, видел тебя, не было у тебя никакого живота.
Я даже закашлялась от услышанного:
– Как? Почему я не знаю, что ты был в Москве?
Апаш пожал плечами:
– Потому что я просто подъехал с товарищем к твоему дому, сидел в машине и ждал. Потом ты вышла, вся такая на шпильке, в джинсах. Я сразу просёк, что ты пошутила.
– Дурак ты, Апаш, – сказала я.
Поднялась и пошла к выходу. Не заплатив. Пусть сам расплачивается. Не могла оставаться тут даже минуту. По пути мне пришлось обойти его сестру, которая спешила к Апашу:
– Павлик, ты снова нажрался, сволочь! – кричала она. – Я тебя убью. Вали отсюда к такой-то матери!
– Светик, прости, я задумался и не заметил, – канючил железнозубый Апаш и почему-то ржал при этом, периодически икая.
Она буквально схватила его за шиворот и стала толкать к машине. С головы её свалился фиолетовый шарф, и белокурые волосы рассыпались по плечам. Она хоть и была полной, но всё же оставалась роскошной женщиной. Вот и волосы казались шёлком, струящимся под солнцем. Сестра Апаша своими холёными руками пригладила своё золотистое богатство, снова намотала шарф вокруг головы, что-то сказала водителю, наклонившись к окошечку иномарки, и вернулась в ресторан.
Мне тоже пришлось возвратиться, увидев, что Апаш не успел заплатить за моё мороженое. Подойдя к официанту, я рассмотрела удивление в его раскосых глазах и уточнила:
– Что-то не так?
– Вы разве не гостья Павла Ильича? – спросил он.
– Нет, – ответила я, чуть помедлив. – Мы не знакомы с ним.
Парень сделал непроницаемое лицо, кивнул и рассчитал меня строго по чеку.
Сестра Апаша в это время шарила за стойкой. Вернее, не то что шарила, а устроила настоящий шмон. Она открывала все дверцы, вываливала какие-то коробочки, бутылочки, вопила, что везде грязь и бардак. То, что в ресторане в это время кроме меня завтракали ещё несколько посетителей, её нисколько не смущало.
Девчонка-официантка, проходя мимо меня, подняла глаза к небу и прошептала мне, словно извиняясь: «Светлана Ильинична сегодня не в духе». В этот момент эта «барыня» схватила за воротник рубашки паренька из числа обслуживающего персонала и так сильно потянула его, что воротник с треском надорвался. Парень отпрянул, а хозяйка, метнув в стену что-то стеклянное, заорала:
– Откуда битая посуда? Что про нас клиенты подумают? Кто не доглядел, что бокал отколот?
«Да уж», – подумала я, – «не просто барыня, а кровавая. Такая и шкуру живьём сдерёт, дай ей волю».