Самозванец. Кн. 1. Рай зверей
Шрифт:
Отрепьев скакал в тесном строю лучших князей Руси, загодя выехавших царевичу навстречу. По мнению польских советников, при таком порядке въезда достигались две важные выгоды: народ, во-первых, сразу видел единство нового властителя с людьми высшего русского яруса; во-вторых, блещущее из-под посеребренных бород изумрудом и яхонтом общество охраняло царевича от непредвиденного выстрела из толпы надежнее всякой брони, покуситель теперь рисковал уложить вместо наследника престола своего же вдохновителя.
Колокольные, устные приветствия ниц падающей Москвы слились в один медногортанный вечный крик. Отрепьев торопил, невольно теребя
— …здоровья!
— Солнышко!
— …чудесным образом…
— …на всех путях!
Отвыкшие от шибкой ходы старшие князья краснели, трясясь в седлах, и, отставая, разрежали строй. Аргамак государя, злобно всхрапывая, уже наступал на подковы коням передового звена польской охраны (всадники оборачивались, набавляли рыси), когда впереди, над белесой, блеснувшей, как пыльный клинок, рекой явился, точно крупная настольная игрушка, ряд древних изящных бойниц, а еще ближе выгнулся белым камнем возведенный радением царя Бориса мост — тот самый, по которому въезжал когда-то в Кремль, спеша к невесте, бедный Гартик Ганс, принц датский. Мост, подступы к Кремлю воины стерегли теперь не в пример крепче, чем при въезде датского принца три года назад, но, как и тогда (перед вторжением на мост кота), вся мощь стражи сделалась бессильна перед умыслом природы.
Ужасный пылевой столб вышел из ворот Неглинской башни, ухарски перекрутился, вздохнул, потемнел и, как разумный, пошел по мосту, втиснувшись между зубцами. Всадники передового звена, прячась за конские шеи, судорожно укоротили поводья. Трубач успел поднести к губам сурну — в намерении придержать сигналом напиравшее с тыла великое шествие, но вместо воздуха он собрал в грудь уже только песок и разъяренно закашлял. Отрепьев, чтобы не быть в сумятице сдавленным в среде еще не изученных хитрых бояр, проскакал вперед через разваливающееся звено гусар и сам очутился в буране.
В серой бешеной ныли аргамак закричал, заплел ноги. Руки Отрепьева плавали «фертом», вырывая из конских зубов удила, но конь надеялся самоуправно преодолеть душное облако: прыгнул вперед, вспять, вбок — царевич боком ударился в каменный зуб моста и потерял в пыли сознание и чувство.
Но скоро ему померещился темный лес на берегу Монзы; выставив жалобно руки, он продирался куда-то следом за матерью и отцом, но мокрые ветви орешника все сильнее били по лицу, холодные брызги слепили. И мать, и живой отец уходили сквозь рощу все дальше, не слыша сыновьего крика… Лес сметался глуше, вдруг всем станом покачнулся, проплыл, и на место сумрачного полузабытья явился синий жар крепких небес: к солнцу вели острия-шатры башен кремлевских, соборные кресты…
Но мокрые кусты еще хлестали и брызгались, Отрепьев заморгал и приподнялся на локтях, на чьих-то подсобляющих ладонях. Духовный старец, где-то виданный прежде, в ярком сакосе и митре был пред ним. Старец макнул широкую бахромчатую кисть в горшок и еще раз, прямо в глаз Отрепьеву, метнул водой… В чистых дымках кадил за старцем виделся прекрасный, слабо выпевающий молебен строй. Увидев дальше круглый Лобный холм и сказку вечно расцветающих шатров храма Василия, цесаревич вполне внял сему месту и вспомнил, что сам обязал всю эту высшую церковь встретить и возвеличить его.
Архиепископ Арсений (Отрепьев припомнил и старца) опустил свою кисть и принял из рук ближнего священника огромную икону. Царевич, оттолкнув
Сзади ударили литавры, взыграли боевые сурны, польский марш атаковал псалмы медлительной Московии — гусары заметили, что царь их снова бодр и резв, и воплотили ликованье в звуки. Лица поющих русских сильней вытянулись, раскрываясь ртами, напряглись полосами румянца, но одолеть хоровым распевом трели задиры Литвы не могли. Иные иереи потрясенно уже озирали новоповелителя: при богослужении вот взял и допустил мирскую свистопляску иноземцев?!. Отрепьев сам почуял скорбь святителей, не ускользнуло от него и то, что лик предвечный поднял на иконе, предостерегая, руку, хоть за него и так архиепископ подле ноет и осмысленно, и укоряюще.
— Янек, оставь, я оглохну! — выкрикнул царевич, но Бучинский, размахивающий самозабвенно саблей перед музыкантами, кроме литавр и труб, пока не слышал ничего.
Только Отрепьев подумал подняться с колен, чьи-то горячие сухие руки кинулись помогать — снова освоили царские локти. Отрепьев, встав, оглянулся — старинное, истово-испуганное личико дрожало за ним.
— Не помню кто?
— Бельский аз есмь, Богдан, — пропел старик боярин. — Давесь-то в шатре, как мя предстали, ты ж воспомнил, батюшка, мою брадишку. Я ж Вельский, твой няня. С глупых лет Митеньку в зыбке качал, через что впал в опалу Годунову.
Отрепьев вспомнил давешнее подмосковное знакомство с видными боярами — промельки вопросов… Плутует Бельский или впрямь решил, что повстречался с возмужавшим пасынком? Царевич глазами поискал вблизи путивльских друзей — как их мнение? Мосальский и Шерефединов, самые ближние, понятливо, живо отозвались. Василий Мосальский, вмиг прозрев в прищур очей царевича, быстро сам сыграл зрачками: мол, старик — паршивец, все как следует. Шерефединов же, отведавший недавно государевой нагайки, не смел поднять трепещущих ресниц, только, сорвав с головы пышный малахай, спешно стал обметать ураганную пыль с одеяния Дмитрия. Как бы опамятавшись, поскидав шапки, за ним последовали Вельский и Мосальский. Стали совать, протискивать свои собольи, лисьи колпаки иные. Белое платье царевича покрылось черными, втертыми в шелк полосами, прорехи, чуть намеченные бурей, поползли вширь.
Усилиями подданных был остановлен наконец молебен, приглушена немного полковая музыка, государь прошел переодеться в Кремль. Отвернув на угол бороды, примкнув к плечам хоругви, архиереи двинулись вослед — дослуживать в Успенском и Архангельском соборах. Бучинский с польской свитой сквозь Фроловские ворота проскакал вперед — принять по описанию палаты.
Завидев из-за ратной цепи удаляющееся торжество, народ московский застонал, налег на длинные топоры воинов — он ждал, оказывается, к себе царского слова.
— Чертища, как я в сем виде на Лобный помост взойду? — прикрывался полой чистой епанчи князя Воротынского Отрепьев, хотя ему тоже не терпелось провозгласить с возвышения приход на Москву страшного счастья — просто надвинувшееся половодье всяких благ. — Ладно уж, Бельский, пока ты — на помост, расскажи людям, как от Бориса меня в зыбке прятал… А ты, русский боярин, — дотянулся Отрепьев, стиснул пальцами круглую мышцу под воротом песцового Шерефединова, — ты веди, платья, палаты показывай… да, слышь, один теремок не забудь, — добавил полу-хрипом, полушепотом.