Самурай из Киото

Белозеров Михаил Юрьевич

– А за что? – Конечно, он имел в виду внешний вид монаха, а не его ранг ученого – гакусё.

Кто же тебе скажет правду, невольно хмыкнул Натабура, внимательно следя за реакцией божественного монаха. Однако тот ничем не выдал себя, а очень естественно ответил:

– За Миидэра…

Монастырь Миидэра действительно разграбили и сожгли воинственные гокё – монахи Энрякудзи, которые были не согласны с выборами нового настоятеля Миидэра, претендующего на роль объединителя веры после нападения гокё на святилище Гион в Киото. Незадолго до этого кровавые стычки прокатились по всей долине и окрестным горам. Обе стороны если не убивали своих противников, то отрезали носы и уши и выгоняли в пустыни без права селиться

в обжитых местах. И хотя монастырь Курама-деру находился в четырнадцати днях перехода от места событий, учитель Акинобу вынужден был ежедневно дежурить на самой высокой горе Коя. Они с Натабурой проводили много часов в созерцании мира. На этой горе они даже занимались хаябуса – полетами подобно соколу. Всего лишь пару десятков раз, но к практике кэндзюцу учитель Акинобу больше никогда не возвращался, ибо они приблизились к Богам, а это опасно. В одну из ночей учителю Акинобу было видение. Оказывается, они нарушили равновесие Миров. Сразу после событий в Киото они ушли в Китай замаливать проступок и больше никогда не возвращались к тайне полетов.

– Кто о тебе заботится и что ты делаешь здесь в пустыне, сейса? – удивился Натабура.

Что-то его подспудно смущало: монахи Энрякудзи – гокё не были склонны к милосердию, тем более по отношению к таким грозным противникам, как микоси, несгибаемым в вере и потому крайне опасным.

– Заботиться обо мне не надо. А читать «Дай хання кё» все равно где.

Действительно, Боги любили слушать сутры с утра до вечера. Бальзам на душу. Иногда молитвенные бдения для устрашения жителей какого-нибудь города продолжались два-три дзиккан: поля оставались неубранными, а кони и прочий скот дохли сами по себе. Но надо быть не от мира сего, чтобы ради этого сидеть в пустыне, подумал Натабура и спросил:

– Что, все шестьсот свитков, сейса?

На самом деле он видел разных отшельников и привык к их чудачествам. В этом отношении учитель Акинобу имел особое мнение: «Ничто так не ослепляет человека, как Солнце, но, приблизившись к нему, ты погибнешь». Его лозунгом была умеренность во всех отношениях. Даже в почитании Богов. Самое странное, что они его за это любили и охраняли в долгих скитаниях.

– Все… – гордо произнес Мусаси, – все здесь! – И постучал пальцем по голове. Запястье его обнажилось, и Натабура с удивлением увидел, что рука принадлежит не отшельнику, а воину – была она вся перекручена сухожилиями и мышцами, костистая, сухая, как головешка. Такие руки он видел только у профессиональных фехтовальщиков копьем.

Мусаси понял, что его разоблачили. У него сделались сонные глаза. Все его движения словно замедлились. А речь стала невнятной. Должно быть, это и усыпило бдительность Натабуры. Он подумал, что ошибся, что человек, изуродованный до такой степени, не может быть опасен и что, напротив, к нему надо проявить сострадание.

– Дайте-ка мне подняться… – И снова раздалось странное шуршание.

Натабура только в последний момент понял, что в той руке, на которую Мусаси оперся о землю, блеснуло длинное лезвие собудзукири-нагинаты – страшного оружия в сильных и умелых руках.

После этого он не думал, а только уклонялся. Первый удар был колющим (Мусаси спешил), сразу переходящим в «веер», ибо Натабура, стоящий ближе всех, подпрыгнул так высоко, что лезвие собудзукири-нагинаты только просвистело, блеснув под ним. Как хорошо, что в последние сутки он ничего не ел, кроме ягод. Тело сделалось легким и пружинистым. Мусаси оказался в роли защищающегося: Натабура ударил его ногами в голову. Однако монах, как заправский явара, вовремя подался назад и немного вбок, опрокинулся на спину с тем, чтобы поразить Натабуру снизу, и, конечно, смягчил удар. Поэтому естественным продолжением движения собудзукири-нагинатой была «воронка» с переходом в горизонтальную плоскость – «цепь ведьмы». Эти два приема носили как наступательный,

так и оборонительный характер. Но Мусаси не особенно заботился об обороне, потому что во время разговора не заметил у Натабуры другого оружия, кроме ханкю, да и любое оружие значительно уступало собудзукири-нагинате.

Одного монах не ожидал – появления в руках у противника голубого кусанаги. Натабура еще не коснулся земли, а он уже блеснул, подобно голубому пламени, и Натабура сделал то единственное и правильное, что должен был сделать в его положении на средней дистанции: ударил сверху вниз, целясь в голову. Мусаси едва сумел отбить. Лезвия собудзукири-нагинаты и кусанаги столкнулись над ним, но он был не так быстр, к тому же, лежа на земле, находился в невыгодном положении. Следующим движением он хотел, приподнимаясь, перевести собудзукири-нагинату в диагональную плоскость и убить этого упрямого мальчишку, потому что ему просто некуда было бы деваться, а подпрыгнуть или распластаться он бы не успел. Но все произошло не так, как Мусаси планировал: Натабура провел удар сверху, которым владел в совершенстве; во все стороны брызнули искры от столкновения крепкой стали, кусанаги скользнул вдоль собудзукири-нагинаты, не задерживаясь, разрубил бронзовую соб-цубу и до половины киссаки вошел сквозь толстую рясу в правое предплечье Мусаси, отрубив мимоходом пальцы левой руки. Единственное, чему удивился Натабура, что вообще не отсек правую руку. Он бы убил Мусаси следующим движением, но отскочил в сторону и крикнул, перемещаясь по дуге и заходя за спину противника:

– Кто тебя послал?! Кто?! Кими мо, ками дзо!

Мусаси уже стоял на ногах. В горячке боя он не чувствовал боли и правой рукой, в которой еще была сила, попытался нанести удар. Но из плеча хлынула кровь, и он, уронив копье и зажав рану, стал боком уходить под сосны. Ряса на нем распахнулась, и Натабура увидел мастерски изготовленную кольчугу – источник странного шуршания, надетую поверх санэ – доспехов в форме птичьей груди. Как же он раньше не распознал знакомый шум!

– Кто?! – Натабура заступил дорогу, держа кусанаги перед собой.

Мусаси попытался обойти его и, спотыкаясь, полез в гору. Желтая ряса с правой стороны у него окрасилось в красный цвет. Афра с азартом участвовал в схватке, повиснув на подоле. Капюшон упал с головы монаха, и миру предстало страшное лицо в ореоле жестких волос, торчащих во все стороны.

– Останови мне кровь, и я все скажу.

Натабура засмеялся – гордый микоси просит о помощи. В былые времена они были союзниками монастыря Курама-деру. Но теперь, похоже, все изменилось.

– Говори, откуда ты знаешь? – Сталь кусанаги коснулась его горла.

– Что толку, если ты меня отправишь на небо, – просипел Мусаси, косясь и на кусанаги, и на Афра, которого мог, но не смел стряхнуть в траву. – Ты не узнаешь, кто хотел тебя убить. К тому же я знаю дорогу в город Нагоя.

Он попался, как простак.

– В Нагою… говоришь… Афра, отстань. Слышишь!

Афра повел белками и отвалился, как насосавшаяся пиявка. Натабура едва не рассмеялся. Щенок был комичен. Комичен до безобразия. Возомнил себя грозной собакой. Но в этом крылась его непосредственность, как ветра в облаках, а значит, приоткрывалась его божественная суть.

Мусаси протянул руку, из которой обильно струилась кровь:

– Сначала перевяжи…

– Ладно… – согласился Натабура. – Хотя за твою подлость тебя следовало бы убить!

Он оторвал от рясы полоску ткани и сделал перевязку. С плечом было сложнее. Пришлось сложить в несколько раз кусок ткани и притянуть ее к ране, а руку примотать к телу. Затем Натабура наложил ладони и прочитал молитву. Кровотечение прекратилось, но Мусаси от слабости стал валиться набок. Тогда Натабура положил правую ладонь ему на лоб – сделал так, как делал учитель Акинобу, одновременно дунул в лицо, делясь энергией ки.