Самурай
Шрифт:
Море пятнали металлические, ржавые болячки, его нездоровую зеленоватую кожу покрывали радужные пятна нефтяного псориаза, нарывы ярко-красных бакенов со штырями неработающих радиоантенн, и чем дальше от берега смотреть, тем в более плотную коросту срастались раковые метастазы колоссальных кораблей — супертанкеров, плавающих заводов, авианосцев, сейнеров, подводных лодок, трансокеаническах катамаранов, теплоходов, выпирающих из воды уродливыми силуэтами обрушившихся надстроек, полуразобранных корпусов, развороченных сильнейшими взрывами палуб, горбами ракетных шахт с распахнутыми люками, рыбьими скелетами радиолокационных решеток, вздутиями спасательных шлюпок и скрюченных лопастей винтов, торчащих из вздыбленных
Корабли стонали и скрипели, громыхали друг о друга бортами, тонули, выбрасывая, точно киты, в воздух высокие водяные фонтаны, с ужасным визгом въезжали в образовавшиеся отмели, ревели противотуманными сиренами, включаемыми то ли аборигенами, заселившими погибшие корабли, то ли глупой автоматикой, срабатывающей от барометров и фотоэлементов. Они походили на громадное стадо китов, решивших в одночасье покончить жизнь самоубийством, но настолько мешающих друг другу, что ни один так и не смог достичь смертельного берега, намертво зажатый тушами соседей и подающий мучительные сигналы, сообщая всем, что это гораздо хуже самой смерти, легко приходящей на берегу в стремительно высыхающее тело, но здесь, на отмели, кожа омывалась водой, мозг жил, а глотка кричала, безуспешно пытаясь подозвать маячащую на берегу и боящуюся замочить ноги гибель.
Порой из-за туч выглядывала луна, но она еще больше усугубляла страшную картину, касаясь бледными щупальцами, которые протискивались сквозь образовавшиеся в небе дыры, ржавые черепа и кости кораблей, выделяя в общей массе то качающуюся оборванную якорную цепь, как символ утонувшей надежды, то заставляя помаргивать разбитые иллюминаторы, похожие на полувытекшие глаза с обнажившимся хрусталиком, то вдувая жизнь в присмиревшие было остовы и превращая мертвецов в неторопливых, полуразложившихся зомби.
Но затем луна поджимала вялые щупальца, взамен опускалась серая мгла, и в ней расцветали огни святого Эльма, растекаясь по шпилям антенн и повисая на них разноцветными новогодними игрушками, от которых вставали дыбом волосы и скрипели зубы, но те продолжали неистовую вакханалию, перебираясь с корабля на корабль, сливаясь в отвратительные гроздья, словно пытаясь спариваться, а в крнце концов распадались, катались по волнам и расплескивались тусклыми искрами на бортах многострадальных судов, оставляя там звездообразные темные кляксы.
Павел Антонович, удерживая руками капюшон на голове, расположился боком к морю, так как в этом положении ни один из сталкивающихся ветров не дул постоянно в лицо и не раздирал кожу колючими лапами, лишь случайные завихрения порой надували материю плаща тугим зеленым парусом, но потом тайфун местного значения перемещался и начинал приставать уже к Вике, трепля ей волосы и заставляя девушку закрывать и без того печальные глаза, отчего ее лицо окончательно и бесповоротно принимало выражение попавшего в западню крысеныша с философским складом ума, после безуспешных попыток вырваться оттуда положившего мордочку на лапки и размышляющего о подлости бытия.
Некоторое время они стояли, повернувшись к полузатонувшему причалу, точно ожидающие автобуса пассажиры, причем Павел Антонович каждую минуту смотрел на часы и недовольно хмурился, Вика же благоразумно не задавала никаких вопросов и не высказывала глупых гипотез, и лишь имела сомнительное удовольствие наблюдать за безмятежной прогулкой Максима, которому все было нипочем и который наверняка уже вырыл из песка то, что море выбрасывало на протяжении столетий.
Но когда все мыслимые и немыслимые сроки прошли, Павел Антонович почему-то облегченно вздохнул, сплюнул в набегающую волну и развернулся к Максиму затылком, как будто все это время в тайне ожидал, что тот сделает НЕЧТО, но Максим продолжал мочить ноги, и Вика тогда также отвернулась от причала и стала смотреть на вломившуюся совсем недавно в берег какую-то
Свежие борозды, холмы рыхлого, не успевшего опасть и утрамбоваться песка, выдавали, что уродца выбросило сюда не ранее сегодняшней ночи и выбросило, надо полагать, надолго, пока какой-нибудь по счету шторм не обдерет с него остатки прокаженной кожи, не выпотрошит наполовину разложившиеся внутренности и не раскидает кости по всему пляжу, заодно сметая ими, как битами, торчащие пока на безопасном расстоянии от берега деревянные лодки, шлюпки и маленькие яхты.
Вика загребала каблуком серый от грязи песок и наблюдала, как небольшие ямки быстро наполняются водой, уже подернутой радужной нефтяной пленкой, поглядывала на выброшенный корабль, закрывала глаза и кривила губы, словно пытаясь что-то сказать и одновременно сдерживая себя. «Предчувствие у меня какое-то дурацкое», — хотелось ей сказать Павле Антоновичу, а заодно и Максиму, а возможно и проорать что есть мочи на весь мертвый берег, спугивая чаек, ворон и собственные предчувствия, если бы она хоть на ноготь мизинца верила таким глупостям, как ощущения, прозрения, предчувствия и простое человеческое понимание.
Предчувствовать со всей основательностью можно лишь одно — что в тебя в ближайшие несколько секунд пальнут из чего-нибудь убойного и скорострельного, и вот тогда уж действительно необходимо как-то реагировать, но, опять же, не орать об этом Максиму и Павлу Антоновичу, у которых нюх на такие вещи нисколько не хуже ее собственного, а валиться плашмя в воду и палить в белый и серый свет, глотая песок и слезы от разъедающей глаза соли. Из-за этого она и не прятала пистолет, а баюкала его на руках, как замерзающего и хнычущего ребенка, готовая в следующее мгновение согреть его автоматической стрельбой по бегущим мишеням, но тут имелось и нечто совсем иное, похожее на преболезненное состояние, когда еще чувствуешь себя вроде бы здоровым, но к тебе уже подкрадывается слабость, боль в горле и высокая температура, ты ощущаешь их близость лишь вялостью и некоторой сумбурностью мыслей, но тело пока исправно выполняет свои обязанности, не выдавая до поры, до времени особых сбоев, и подобное предчувствие еще больше раздражало Вику, не разделяющую облегченного сопения Павла Антоновича и желающая даже вплавь направиться к их далекой цели.
Предчувствий Павел Антонович не имел, ему было просто холодно. За шиворот рубашки набились, несмотря на предусмотрительно завязанный шарф, колючие песчинки, и при каждом повороте шеи казалось, что в том месте по коже проходятся мелкой наждачкой, часы безбожно врали, то торопясь, то идя чуть ли не назад, волнение на море увеличивалось, а стоящая рядом Вика надоедливо щелкала пистолетным предохранителем. Он ясно видел ее тревогу и что она близка к тому, чтобы поделиться с ним этим, но как только ее глаза начинали подниматься, Павел Антонович принимался покашливать, глубже натягивать на лысину капюшон, смотреть презрительно и задумчиво вдаль, и, словно послушная ученица, поймав невербальные сигналы что-либо обсуждать, Вика сдерживалась и стирала с пистолета покрывшие его капли дождя и брызги моря.
Но вот время пришло, Павел Антонович с некоторым облегчением тронул за локоть хмурую Вику и направился к пирсу, предусмотрительно шагая далеко от выползающих на песок волн, и на короткое мгновение Вике почудилось, что он собирается вовсе отсюда уйти, но шеф резко свернул к железным лестницам, смело дошел до них, уже не обращая внимания на захлестывающую чуть ли не по колено воду, и хватаясь за уцелевшие поручни, взобрался на причал, тут же вновь попав во взбирающейся по наклонному полотну пирса серо-зеленый вал, отчего его плащ вымок по пояс и прилип к ногам.