Самые лучшие сказки
Шрифт:
Ночной сторож, которого мы, может быть, еще не забыли, вспомнил между тем о найденных и затем оставленных им в больнице калошах и явился за ними.
Ни офицер, ни кто другой из жителей той улицы не признал, однако, их своими, и калоши отнесли в полицию.
– Точь-в-точь мои! – сказал один из полицейских писарей, рассматривая находку и свои собственные калоши, стоящие рядом. – Сам мастер не отличил бы их друг от друга!
– Господин писарь! – обратился к нему вошедший с бумагами полицейский.
Чиновник обернулся и поговорил с ним, а когда вновь взглянул на калоши, то уже и сам не знал,
«Должно быть, вот эти мокрые – мои!» – подумал он, да и ошибся. Это были как раз калоши Счастья. Но и в полиции иногда ошибаются. Он надел их, сунул некоторые бумаги в карман, другие взял под мышку – чтобы просмотреть и переписать их дома. День был воскресный, погода стояла хорошая, и он подумал, что недурно будет прогуляться по Фредериксбергскому саду.
Пожелаем же этому тихому, трудолюбивому молодому человеку приятной прогулки. Ему вообще полезно было прогуляться после долгого сидения в канцелярии.
Сначала он шел, не думая ни о чем, так что калошам не было еще случая проявить свою волшебную силу.
В аллее писарь встретил молодого поэта, который сообщил ему, что уезжает путешествовать.
– Опять уезжаете! – сказал писарь. – Счастливый вы народ, свободный! Порхаете себе, куда хотите, не то что мы! У нас цепи на ногах!
– Они приковывают вас к хлебному местечку! – отвечал поэт. – Вам не нужно заботиться о завтрашнем дне, а под старость получите пенсию!
– Нет, все-таки вам живется лучше! – сказал писарь. – Писать стихи – одно удовольствие! Все вас расхваливают, и к тому же вы сами себе хозяева! А вот попробовали бы вы посидеть в канцелярии да повозиться с этими скучными делами!
Поэт покачал головой, писарь тоже, и каждый остался при своем мнении. С тем они и распрощались.
«Особый народ эти поэты! – думал чиновник. – Хотелось бы мне побывать на их месте, самому стать поэтом. Уж я бы не писал таких слезливых стихов, как другие! Сегодня как раз настоящий поэтический весенний день! Воздух как-то необыкновенно прозрачен, и облака удивительно красивы! А что за запах, что за благоухание! Да, никогда еще я не чувствовал себя так, как сегодня».
Замечаете? Он уже стал поэтом, хотя на вид нисколько не изменился. Нелепо ведь предполагать, что поэты – какая-то иная порода людей. И между обыкновенными смертными встречаются натуры куда более поэтические, чем многие признанные поэты. Вся разница в том, что у поэтов более развита образная память, позволяющая им хранить в своей душе идеи и чувства до тех пор, пока они, наконец, ясно и точно не выльются в словах и поэтических образах. Однако стать из простого, обыкновенного человека поэтической натурой – настоящее превращение, и вот оно-то и произошло с писарем.
«Какой чудесный аромат! – думал он. – Мне вспоминаются фиалки тетушки Лоны! Да, я был тогда еще ребенком! Господи, сколько лет я не вспоминал о ней! Добрая старушка! Она жила там, за биржей! У нее всегда, даже в самые лютые зимы, стояли в воде какие-нибудь зеленые веточки или ростки. Фиалки так и благоухали, а я прикладывал к замерзшим окнам нагретые медные монетки, чтобы оттаять себе маленькие отверстия для глаз. Ах, какой был вид! На канале стояли обледеневшие корабли, занятые стаями ворон вместо команды. Но наступала весна, и на судах закипала работа, раздавались песни и дружные крики «ура» рабочих, подрубавших лед вокруг днища. Корабли смолили, конопатили, и затем они отплывали в дальние страны. А я оставался! Мне суждено вечно сидеть в канцелярии и только смотреть,
«Что это со мной сегодня? Никогда еще не приходили мне такие мысли и чувства! Это, наверное, весенний воздух действует! И жутко, и приятно на душе! – Он полез в карман за бумагами. – Надо подумать о другом, бумаги помогут мне. – Но, бросив взгляд на первый же лист, он прочел: – «Зигбрита, трагедия в 5-ти действиях». Что такое? Почерк, однако, мой… Неужели я написал трагедию? А это что? «Интрижка на балу, водевиль». Откуда все это? Наверное, кто-то подсунул мне? А вот еще письмо!»
Письмо было не очень вежливым отзывом театральной дирекции о двух упомянутых пьесах.
– Гм! Гм! – произнес писарь и присел на скамейку. В голове его проносилось множество мыслей, душа наполнилась нежностью. Машинально он сорвал росший рядом цветок и стал его разглядывать. Это была просто ромашка, но за одну минуту она рассказала ему столько, сколько можно узнать на нескольких лекциях по ботанике. Она поведала ему чудесную повесть о своем рождении, о волшебной силе солнечного света, заставившего распуститься и источать аромат ее нежные лепестки. Поэт же в это время думал о жизненной борьбе, пробуждающей в человеке скрытые в нем силы. Да, воздух и свет – возлюбленные цветка, но свет, как желанный избранник, неутомимо притягивает его; когда же свет меркнет, цветок сворачивает свои лепестки и засыпает в объятиях воздуха.
– Свету я обязана своей красотой! – говорила ромашка.
– А чем бы ты дышала без воздуха? – шепнул ей поэт.
Неподалеку от него стоял мальчуган и шлепал палкой по воде в канавке. Мутные брызги так и летели в зеленую траву. Писарь стал думать о миллионах невидимых организмов, взлетавших вместе с каплями воды на заоблачную для них – в сравнении с их собственной величиной – высоту. Думая об этом и о том превращении, которое произошло с ним сегодня, писарь улыбнулся. «Я просто сплю и вижу сон! Удивительно, однако, до чего сон может быть реален! И все-таки я отлично знаю, что это только сон. Хорошо бы вспомнить завтра утром все, что я теперь чувствую. У меня прекрасное настроение, я вижу все как-то особенно четко и ясно, чувствую необычайный подъем. Увы! Я уверен, что утром, кроме чепухи, ничего не вспомню, как это уж не раз бывало! Все эти умные, дивные вещи, которые слышишь или говоришь во сне, как золото гномов, – днем оказывается кучей камней и сухих листьев. Увы!»
Писарь грустно вздохнул и поглядел на весело распевавших и перепархивавших с ветки на ветку птичек.
«Им живется куда лучше нашего! Умение летать – завидный дар! Счастлив, кто родился с ним! Если бы я мог превратиться во что-нибудь, я желал бы стать таким маленьким жаворонком!»
В ту же минуту рукава и фалды его сюртука сложились в крылья, платье стало перьями, а калоши – когтями. Он отлично заметил все это и засмеялся про себя: «Ну, теперь я вижу, что это сон! Но таких смешных снов мне еще не случалось видеть!» Затем он взлетел на дерево и запел, но в его пении уже не было поэзии – он перестал быть поэтом. Калоши, как и всякий, кто относится к делу серьезно, могли исполнять только одно дело сразу: захотел он стать поэтом – стал, захотел превратиться в птичку – превратился, но утратил прежнюю способность. «Недурно! – подумал он. – Днем я сижу в полиции, занятый самыми важными делами, а ночью мне снится, что я летаю жаворонком в Фредериксбергском саду! Вот сюжет для народной комедии!»