Самые синие глаза

Моррисон Тони

— Округ не позволит ей сохранить ребенка.

— Не знаю.

— Все эти Бридлоу какие-то чокнутые. Их мальчишка все время убегает, а девчонку все дурят.

— О них никто ничего толком не знает. Откуда они и кто такие. Да и родственников у них нет.

— Как думаешь, почему он это сделал?

— Да он просто грязная скотина.

— Ее должны забрать из школы.

— Должны. Она тоже виновата.

— Да ты что, ей же, наверное, и двенадцати нет.

— Но нас-то там не было. Почему она не сопротивлялась?

— Может, она сопротивлялась.

— Да? И откуда ты знаешь?

— Ребенок, скорее всего, не выживет.

Говорят, ее так избила мать, что счастье, что она сама осталась жива.

— Ей повезет, если ребенок не выживет. Был бы самым уродливым созданием в городе.

— Да, тут уж ничего не попишешь. Такой закон: от двух таких уродов может родиться только еще большее уродство. Пусть лучше будет в земле.

— Я бы не стала волноваться. Чудо, если он выживет.

Мы удивлялись недолго; на смену удивлению пришел странный вид защитного стыда: Пекола сбила нас с толку, ранила, и в конце концов мы почувствовали к ней жалость. Наша печаль прогнала прочь все мысли о новом велосипеде. И я уверена, что печаль была столь сильной потому, что ее никто не разделял. Люди чувствовали отвращение, забавлялись, были в ужасе, в гневе, проявляли любопытство. Но мы хотели услышать, как кто-нибудь скажет: «Бедная девочка», «Бедняжка», однако люди только качали головами вместо того, чтобы говорить это. Мы искали глаза, в которых было бы участие, но видели только маски на лицах.

Я думала о ребенке, которому все желают смерти, и очень ясно видела его. Он находился в сыром темном месте, голова покрыта большими колечками волос, на черном лице, как монетки, блестят черные глаза, у него широкий нос, толстые губы, и живой, дышащий шелк черной кожи. Никаких искусственных желтых челок, окружающих мраморно-голубые глаза, никакого вздернутого носа и кривого рта. Больше, чем любовь к Пеколе, я чувствовала желание найти того, кто хочет, чтобы этот черный ребенок выжил — просто чтобы противостоять всеобщей любви к белым куклам, Ширли Темпл и Морин Пил. Фрида, должно быть, испытывала то же самое. Мы и не думали о том, что у Пеколы не было мужа: многие девушки, родившие детей, были не замужем. И нас не беспокоил тот факт, что отец ребенка был одновременно и отцом Пеколы; мы не понимали, как от мужчин получаются дети — по крайней мере, отца-то она знала. Мы думали только о всепоглощающей ненависти к еще не рожденному ребенку. Мы помнили, как миссис Бридлоу била Пеколу и вытирала розовые слезы замершей белой куколке, голос которой звучал как скрип двери холодильника. Мы помнили, какими смиренными были одноклассники под взглядом Мерин Пай, и как они выглядели, когда на глаза им попадалась Пекола. А может быть, мы и не помнили, а просто знали. Мы ограждали свою память от всего и всех, рассматривая разговоры как шифр, который необходимо разгадать, а жесты как объекты внимательного анализа; мы стали упрямыми, хитрыми и самонадеянными. Никто не обращал на нас внимания, но мы не уставали за собой следить. Наши ограниченные возможности были нам тогда неизвестны. Единственным препятствием был рост: окружающие приказывали нам лишь потому, что были больше и сильнее. И с самоуверенностью, усиленной жалостью и гордостью, мы решили переменить ход событий и изменить человеческую жизнь.

— Что мы будем делать, Фрида?

— А что мы можем? Мисс Джонсон сказала, что будет чудо, если ребенок выживет.

— Тогда давай сделаем чудо.

— Как?

— Мы можем помолиться.

— Этого

мало. Помнишь последний раз, с птичкой?

— То было другое; она почти умерла, когда мы ее нашли.

— Мне все равно, просто на этот раз нужно сделать что-то действительно сильное.

— Давай попросим Его сохранить ребенку Пеколы жизнь и пообещаем хорошо себя вести целый месяц.

— Давай. Но лучше что-нибудь отдадим, чтобы Он точно понял, что мы действительно этого хотим.

— И что мы отдадим? У нас ведь ничего нет. Только деньги за семена, два доллара.

— Можем их отдать. Или знаешь что? Мы можем отказаться от велосипеда. Закопать деньги и… посадить семена.

— Все деньги?

— Клодия, ты хочешь это сделать или нет?

— Хочу. Просто я подумала… ладно.

— Мы должны все сделать правильно. Мы закопаем деньги у ее дома, чтобы потом не вернуться и не откопать их, и посадим семена на заднем дворе, чтобы всё время за ними наблюдать. И когда они взойдут, мы узнаем, что всё в порядке. Хорошо?

— Хорошо. Только на этот раз я буду петь, а ты говори волшебные слова.

СМОТРИСМОТРИВОТИДЕТДРУГДРУГПОИГРАЕТСДЖЕЙНОНИБУДУТИГРАТЬВИНТЕРЕСНУЮИГРУИГРАЙ

Сколько раз ты еще собираешься смотреться в эту шутку?

Я не смотрюсь подолгу.

Смотришься.

Ну и что? Я могу смотреть столько, сколько захочу.

Я и не говорю, что не можешь. Просто не понимаю, зачем так часто? Они же никуда не денутся.

Знаю. Просто мне нравится.

Боишься, что они могут исчезнуть?

Нет, конечно. Как они исчезнут?

Те же исчезли.

Они не исчезли. Они изменились.

Исчезли. Изменились. Какая разница?

Большая. Мистер Мыльная Голова сказал, что теперь они будут всегда такими.

Во веки веков аминь?

Да, если хочешь.

Не надо умничать, когда со мной говоришь.

Я не умничаю. Это ты начала.

Просто мне хочется чем-нибудь заняться, а не смотреть, как ты пялишься в зеркало.

Ты просто завидуешь.

Нет.

Да. Ты тоже такие хочешь.

Ха! И как же я буду выглядеть с синими глазами?

Никак.

Если ты намерена продолжать, я пойду гулять одна.

Нет, не уходи. Чем ты хочешь заняться?

Можем пойти на улицу поиграть.

Слишком жарко.

Возьми свое зеркало. Положи в карман куртки, будешь смотреть на себя на улице.

Боже! Я никогда не думала, что ты такая завистливая!

Да брось!

Да, ты такая!

Какая?

Завистливая.

Хорошо, я завистливая.

Видишь, я же тебе говорила.

Нет, это я тебе говорила.

Разве они не прелесть?

Да, прелесть.