Самые страшные чтения. Третий том

Коллектив авторов

Как оно стояло и смотрело сейчас, втягивая в себя звуки, пожирая шорохи, всасывая шум дыхания, поглощая даже стук сердца.

Лиза шарахнулась в сторону, отшатнулась к подлокотнику дивана – и край перевесил, и диван встал на дыбы. А потом медленно и беззвучно опустился – так же беззвучно грохнув о ламинат. Со стены немо сорвалась фотография, разлетелась на куски сувенирная тарелка на тумбочке. Безликое и безо`бразное присело на корточки, поведя бесформенной головой – словно всосав так и не случившийся грохот, – и дернулось к стене, слизав так и не состоявшийся стук фотографии, и обернулось к осколкам, впитав в себя «дзынь» и

«бряк».

И тогда Лиза побежала – метнувшись между прозрачными конечностями, ринувшись в полутемный коридор, схватившись за ручку входной двери, проворачивая ее, тряся – и раззевая рот в крике:

– !..

Но не было ни дяди Димы, ни бабы Вики, и даже Барон, Барон, который лаял на пролетающую муху, молчал, словно ничего не слышал. А может, и действительно, не слышал.

Тишина опустилась на подъезд и окутала его ватным одеялом, пыльным половиком, забив все звуки, вылетающие изо рта, обратно в горло.

– Лиза, мы пришли! – крикнула мама, роясь в сумке. – Открой дверь!

– Она не слышит, – сказал папа.

Но дверь открылась.

Виктория Черемухина

Под толщей вод

Все говорили, женщина на борту – «плохая примета». Но капитану было все равно. Он подарил ей широкие штаны из выбеленной солнцем парусины, обрезал волосы и назвал своим личным секретарем. Грамоты она не знала, зато скоро научилась посыпать песком страницы корабельного журнала и целоваться так, что у капитана сбивалось дыхание и подгибались колени. Она не помнит, билось ли ее сердце чаще в его объятиях, только горячие прикосновения грубых мужских ладоней да обжигающий уши непристойностями шепот.

Парусина сгнила, рассыпалась на нитки. Волосы отросли и поменяли цвет, переливаются синевой, зеленью, перламутром. Там, где прежде было сердце, мягкая морская трава укрывает маленьких рачков. Иногда они бочком поднимаются на холмы ее грудей и подслеповато оглядываются окрест. Она давно позабыла свое имя, не ведает, как умерла, и остатки воспоминаний о прежней жизни разъедает соль… Они растворились бы без остатка, когда бы не ее сердце.

Он не носит траур, не проливает слез, не поминает ее в молитвах. Тысячи чертей пляшут на кончике его языка, и никто из команды не посмеет ни напомнить, ни упрекнуть капитана в том, что он, вопреки приметам, взял в море женщину. Только на полке его каюты, между бронзовой астролябией и огромной раковиной чистейшего перламутра, стоит шкатулка, а в ней, на бархатном ложе, покоится банка с ее сердцем. Когда поднимаются волны, оно бьется о стеклянные стенки так же, как билось когда-то о ребра. Только вместо крови в нем нынче уксус и киноварь. Капитану некогда горевать. Записывая в журнал широту и долготу, он понимает, что сейчас они там же, где ее, холодную, неживую, завернутую в саван из окровавленной парусины, спустили за борт. У капитана подгибаются колени и перехватывает дыхание, когда он посыпает песком страницу журнала, чтобы чернила сохли скорее.

Песок засыпал ее глаза, и она не видит, но чувствует тень, там, над толщей вод. Тень от судна, которое она отличит от любого другого. Она ходила по доскам его палубы, отражалась в блестящих медных навершиях швартовых кнехтов, укрывалась от непогоды в капитанской каюте, а от капитанского гнева в трюме. Там ее сердце билось то счастливо, то испуганно, и оно по-прежнему на том корабле,

а вовсе не здесь, где ему положено быть. Она тянет вверх руки, открывает рот. Она не может петь и смеяться, больше нечем, но она заклинает бурю, и море откликается на зов.

Море заливает палубу соленой водой, рвет паруса, поднимает корабль к потемневшему небу. Мачты ломаются как зубочистки. В реве бури капитану слышится женский плач, но он никогда не верил ни мольбам, ни слезам.

Ангелина Саратовцева

Дочь

Тася шагнула к родной калитке, но споткнулась на ровном месте.

Она теперь стояла босиком на размытой вчерашним ливнем деревенской дороге, безвольно уронив руки. Слезы текли по щекам сами собой. Хотелось просто завыть. Но голоса не было. Тася онемела год назад – когда ее отец не вернулся с охоты.

Одноэтажный покосившийся деревенский домишко мрачно взирал на Тасю мутными окнами. А гуталиново-черная крыша смотрелась зловеще. Но зайти в дом однажды придется…

Грязь, мягкая и прохладная, просачивалась между пальцами голых ног, и это Тасю успокаивало. Она знала, что от матери влетит.

Быть избитой пьяной матерью или боровом отчимом за грязь у порога – Тасе будет не впервой. Лишь бы только избитой… Отчим уже давно смотрел на нее нехорошо. И по липкому взгляду отчима Тася понимала – скоро с ней случится кое-что похуже обычных побоев.

Отчим подарил матери шкуру медведя, и она согласилась на скорое замужество. Так полгода назад начались для Таси безрадостные дни. А теперь мать пила постоянно и смотрела мутным взглядом мимо нее.

– Чего встала? Иди матери помогай… – Отчим рубил дрова во дворе и отвлекся окинуть Тасю тем самым липким взглядом. Крупный, заросший дрожащим жиром мужик, с вечными пятнами пота под мышками.

Папа Таси тоже был крупный, но красивый. И без всякого пота под мышками.

Удар топора о головешки. Мерзкий, кислый пот отчима, который Тася различала даже с такого расстояния. Тася стиснула зубы и пристально посмотрела в сторону отчима. «Уррррод».

Тася, повинуясь порыву, развернулась на пятках в мягкой грязи, разлетевшейся каскадом брызг, и понеслась в сторону леса.

– Стой!.. Куда побежала, дрянь?..

Крики отчима сносил в сторону теплый летний ветер.

В избушку в чаще, срубленную лесниками, Тася зашла на носочках.

Что бы ни говорили деревенские детишки и старухи о «лесном монстре» – хуже Тасе уже не будет. Лучше пусть обглодает ей лицо заживо, чем ждать, чем кончатся липкие взгляды отчима…

Тася руками расшвыряла едкую соль, которую кто-то насыпал вокруг двери в погреб ровным кругом. Откинула засов и бросилась прочь. Тася затаилась за кустами неподалеку, ее сердце стучало с дикой скоростью, во рту мучительно сушило, а спина покрылась ледяным потом…

Зверь бесшумно вышел из избушки в душную ночь и двинулся в сторону деревни. Его брюхо выкатывалось на ходу пузырем и снова прилипало к ребрам.

Он был огромен. Походил немного на медведя, немного на крокодила. Но с содранной кожей. В лунном свете его красные бока влажно блестели. Тася не знала, как давно освежеванный монстр жил в подполе избушки, кто его запер и зачем все время насыпал вокруг соль…

Тася шла по следам существа. Оно пахло железом, кровью и лесом. В Тасин дом монстр скользнул так же бесшумно.