Самый человечный человек. Правда об Иосифе Сталине
Шрифт:
Впрочем, можно напрячь фантазию и посмотреть на ситуацию с другой стороны. Иосиф сидит в соседней комнате, работает – пишет, как он выразился, «всякую ерунду». За границей ему надоело жутко, он устал от болтовни, хочется в Россию… и чаю тоже хочется, а если войти в гостиную, так ведь этот трепач прицепится, потом не отвяжешься, еще не хватало все это слушать. Сколько можно болтать за самоваром? Так и до вечера чаю не напьешься… Что ж, придется быть невежливым, чтобы не быть грубым…
А что, чем не объяснение? Любой, кто имел дело с профессиональными политиками – этот тип со временем не меняется, – знает, что ситуация, в которой приходится быть невежливым, чтобы не быть грубым, в общении с этой публикой стандартна.
…Но Коба не создан для жизни в эмиграции. Душой он стремится в Россию. В письмах
Только в середине февраля он вырвался в Россию. «Вакханалия арестов, обысков, облав…» – пишет он. 10 февраля арестован Свердлов. Примерно в это время в газете «Луч» появилась заметка, анонимный автор которой намекал на то, что депутат Государственной Думы большевик Малиновский – провокатор. Иосиф, сам в свое время немало пострадавший от подобных слухов, самозабвенно защищает товарища. Знал бы он, кого защищает…
На этот раз он не хотел быть арестованным, но и на старуху бывает проруха: он, опытнейший конспиратор, делает роковую ошибку. На Калашниковской бирже проводится благотворительный бал-маскарад, на котором, естественно, присутствует весь революционный бомонд. Кто-то пригласил туда Иосифа, и тот пошел, несмотря на то что полиция с ног сбилась, разыскивая его. Не исключено, что пригласившим как раз и был депутат Госдумы Роман Малиновский, самый высокооплачиваемый провокатор Охранного отделения. В самый разгар концерта на бал явилась полиция. Агент указал на человека, сидевшего за столом вместе с несколькими депутатами Государственной Думы – впрочем, присутствие депутатов не помешало аресту. Так Иосиф попал в руки полиции, и на этот раз – надолго. После его ареста лидером Русского Бюро стал Малиновский. А Сталин и несколько ранее арестованный Свердлов были высланы в Туруханский край.
Туруханская ссылка
Как ни описывай жизнь Кобы в последние пять лет, все равно не отделаться от впечатления, что она была совершеннейшей суетой. Те дела и заботы, которые в 1905 году выглядели разумными и целесообразными, все больше напоминают бессвязные картинки, мелькающие за окнами поезда. Выборы… Куда выбирать, зачем? Что могут большевики в Думе, и что может сама Дума, и чего она хочет, эта Дума, в которой всякой твари по паре? Газеты… О чем в них писать? О мелких политических разногласиях с меньшевиками? Обсуждать животрепещущий вопрос, оставаться ли в Думе, если она идет не туда, куда хотелось бы их партии? Какое это имеет отношение к защите справедливости и разве для того Коба пришел в РСДРП?
Ему было тридцать пять лет, и последние шестнадцать из них он отдал революционной работе. Но революция захлебнулась, и никаких перспектив впереди. «Царство свободы» отодвигалось на неопределенный срок – это в лучшем случае. А в худшем, похоже, становилось миражом. В его ли годы гоняться за миражами?
В последнее время Коба все чаще давал себе передышку. Четыре месяца в Сольвычегодске, два в Вологде – побыть наедине с собой, разобраться в том, что происходит с ним и вокруг него. Но он ничего не успевает – его все время теребят, бомбардируют письмами, снова наваливается политическая и организаторская суета. Иосиф ссутулился, помрачнел, выглядел больным и усталым. Не стало азарта, свойственного ему раньше, жизнь давила, пригибала к земле, затягивала… И вдруг все кончилось. Он ощущал себя выброшенным из жизни, все – Москва, Петербург, Европа – отодвинулось далеко-далеко, куда-то за край земли. А до самого края земли шумела тайга.
…Туруханский край огромен и дик. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска, он тянется до самого Ледовитого океана: бескрайняя тайга, а к северу – столь же бескрайняя тундра. На сотни и сотни километров нет ни дорог, ни людей. Лишь по берегам Енисея лепятся деревушки, которые здесь называют станками. В относительно обжитых местах в станках дворов по двадцать—тридцать, а на севере – и вовсе два-три двора.
Полторы
Настроение у Иосифа было – хуже некуда. Мрачный, подавленный, потерянный, он не хотел ни с кем разговаривать и никого видеть. Ссыльные ждали его с нетерпением, приготовили комнату, даже какие-то вкусности раздобыли, чтобы поторжественнее встретить человека с Большой земли. Ждали от него сообщения о положении дел в России, как было принято у ссыльных. Но Иосиф приехал, прошел в свою комнату и больше не показывался. Доклада о положении в России он не сделал, да и вообще почти ни с кем не разговаривал. Товарищи по ссылке на него обиделись – в замкнутых сообществах вообще люди обидчивы.
Дела были плохи. Для него, южанина, да еще больного туберкулезом, шансов отбыть ссылку и вернуться живым было мало, и он это прекрасно понимал. Кроме того, обычная его бедность превратилась в самую настоящую нужду. Он не имел профессии, пригодной для Севера, не мог и заработать физическим трудом. Оторванный от всех, не сумевший найти общего языка с другими ссыльными, угнетенный духом, Иосиф пишет товарищам отчаянные и потерянные письма.
Сразу по прибытии Зиновьеву в Краков: «Я, как видите, в Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля…» Он еще не понимал, что Туруханский край – это не Вологда и даже не Нарым. Здесь все совсем иначе.
Вот он пишет Малиновскому: «Здравствуй, друг. Неловко как-то писать тебе, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и на одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе – и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-демократической фракции до сих пор остается «Фонд репрессированных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы рублей в 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно – некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, – не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу. Потому что ждать дальше – значит голодать, а я и так истощен и болен…» Он словно извиняется за то, что осмелился побеспокоить такого занятого человека, как депутат Малиновский, а ведь это пишет, по сути, первый по положению в партии из большевиков России. Впрочем, это вполне в духе Кобы. Если для дела он не считался ни с чем и ни с кем, то для себя лично стеснялся просить даже о том, на что имел бесспорное право.
Что за человек был Коба, хорошо показывает рассказ большевички Т.А. Словатинской, хозяйки конспиративной квартиры. Там, в крохотной комнатке для прислуги, возле кухни, жил большевик Сольц. Однажды он сказал хозяйке, что хочет познакомить ее с одним товарищем-кавказцем. Оказалось, что товарищ живет у него уже несколько дней, не выходя из комнаты. «Он показался мне сперва слишком серьезным, замкнутым и стеснительным. Казалось, больше всего он боится чем-то затруднить и стеснить кого-то. С трудом я настояла, чтобы он спал в большой комнате и с большими удобствами. Уходя на работу, я каждый раз просила его обедать с детьми, но он запирался на целый день в комнате, питался пивом и хлебом…»