Самый приметный убийца
Шрифт:
Она оборвала поток жалоб и негодований и некоторое время лишь смотрела подозрительно. Потом, осознав сказанное, принялась подбирать подходящие цензурные выражения.
Колька, стянув гимнастерку и майку, нежился на лавочке, загорая, всем довольный и умиротворенный. Картина невыносимая для девушки, у которой ну ничего, решительно ничегошеньки не получается!
Оля притопнула и задала основной вопрос:
– Пожарский, ты перегрелся?
Он точно ожидал – парировал беспроигрышно:
– Отвергаешь – предлагай. Для начала скажи
Оля открыла рот и – тут же закрыла его. С предложениями и внятными тезисами было того… сложновато. Уж больно резко и внезапно это все стряслось.
Олю не просто рекомендовали в ВЛКСМ, ее и приняли, и вручили билет – молниеносно, презрев все «но» и «однако», равно как и воспоминания о темном прошлом.
Это было очень подозрительно и, как немедленно выяснилось, неспроста. Вот она, часть дьявольского плана Лидии Михайловны! Верная своей генеральной линии – делать все, чтобы никому жизнь медом не казалась, – она внезапно собралась замуж, а затем и в декрет (злые языки утверждали, что последовательность была обратной). А перед этим задействовала все свои змеиные ресурсы, для того чтобы кандидатура Гладковой – всезнайки и в каждой бочке затычки – рассматривалась как единственно возможная следующая пионервожатая дружины школы № 273.
Она-то и рекомендовала Олю к приему в комсомол, да еще и в экстренном порядке.
Таким образом, в апрельском небе для Оли громыхнуло сразу два грома: она теперь член ВЛКСМ и судьба ей теперь – пасти молодняк в статусе старшей пионервожатой. Она откровенно запаниковала, струсила и даже попыталась отказаться, но ее быстро поставили на место: не время бояться, товарищ, утрите нюни и извольте воспитывать подрастающее поколение.
И ни у кого не находилось ни капли сочувствия. Даже добрейший директор Петр Николаевич был сух и непреклонен:
– Гладкова, на обочине переждать желаешь?
Оля, радостно зацепившись за повод, немедленно обиделась:
– Да как вам не стыдно! Я…
– А «я» – вообще последняя буква алфавита, – оборвал ее директор. – Вот лучше напомни-ка мне, что в постановлении ЦК комсомола сказано по этому поводу? Специально для таких ренегатов?
Оля прекрасно помнила, о чем речь: за военные годы комсомольские организации забросили руководство пионерской работой, ЦК резко осуждает, ЦК требует решительного улучшения. Спорить никто не собирался.
– И что?
– Сказано, да не тебе? – въедливо спросил директор.
Оля немедленно сникла и завяла, чуть не проскулила:
– Не готовая я, Петр Николаевич…
Он только ладонью прихлопнул ее возражения:
– У нас в дружине всего четыре отряда по восемь звеньев. Ты – вся из себя такая боевая и с такой-то малостью не в состоянии справиться? Не верю.
– Одна?
– Зачем одна? Вот сядь, посиди, подумай, наметь кандидатуры вожаков, выбери знакомых, надежных людей и – вперед.
– Опыта у меня нет…
Директор явно потерял терпение:
– А я
– Собираюсь.
– Вот и пора перестать собираться. Считай, что это подготовительные курсы, а то и рабфак. Когда с живыми людьми работаешь, быстрее вникаешь, многих ошибок избежишь, можешь мне поверить. Нужно будет содействие – обращайся, – пошутил он напоследок и выставил вон.
Что оставалось бедной Оле делать? А ничего.
– Надо – значит, надо, – вздыхала она, – будем трудиться каждый на своем месте, куда страна посылает.
Антонина Михайловна поддакивала: «Правильно, правильно…», Игорь Пантелеевич тоже поддерживал, правда, как с удивлением заметил Колька, в усах его хитрой кошкой блуждала улыбка.
Когда женщины ушли охать на кухню, батя то ли в шутку, то ли всерьез стал увещевать сына ни в коем случае не упускать из рук «эдакий брильянт», а то по нынешним временам терпение и смирение – товар дефицитный, а для семейной жизни – просто бесценный.
– Ну тебя, – краснея, отмахнулся Колька.
Но – шутки в сторону. Оле на полном серьезе приходилось несладко. За время владычества Мидии (она же Лимиха, она же ВэШэ, Ведьма Школьная) необходимый дружине боевой настрой сменялся целым комплектом самых странных вещей. Тут было все – от недоумения через безнадегу к черному юмору, а то и сарказму и явному саботажу. Доходило до того, что призывы к пионерской сознательности и активности сопровождались откровенно кривыми ухмылками, которые на детских мордахах выглядели… ну просто отвратительно.
Стиснув зубы и потерев руки, Оля принялась за подбор кадров. Истек первый час работы. Она поняла, что совершенно не разбирается в людях. Второй час миновал. Оля до слез жалела маму: ей-то всем этим придется заниматься до самой пенсии, а то и дольше…
Ну, а как тут решить, кто на что способен? На кого положиться? Как можно ручаться за кого-то, полагаться на человека, когда сам за себя поручиться не в состоянии! Третий час промелькнул, махнув хвостом: имена и фамилии прыгали перед глазами, как резвые козы, она уже вообще начала сомневаться в том, что знает этих людей.
Терпение лопнуло на пятом часу. Разозлившись, Оля практически «от фонаря» расставила на руководство тех, кого знала, и одного, которого не знала вовсе. Выбрала пальцем в небо, наугад, и завалилась спать.
Полночи показывали черную черноту, вторую половину – мрак и туман. Но наутро Оля проснулась, преисполненная самой нерушимой решимости.
И вот, на первой же линейке, вышла на расстрел перед строем суровая Оля – в белой рубашке, с тремя начальственными полосками на рукаве. И, надсаживаясь с непривычки, зачитала первый свой приказ: