Самый яркий свет
Шрифт:
— А кто будет нести ответственность? Да все эти парламентеры скорее друг друга перегрызут, чем признают свою вину! Вот французы — устроили кровавую свою революцию, чем это закончилось?
Народный бунт 1789 года в Париже начинался с красивых слов о свободе, равенстве и братстве, но вылился в ужасающие последствия. Тысячи людей лишились жизни, разорены оказались множество дворов, а революционная верхушка с неизмеримой яростью принялась пожирать сама себя.
— Вы же встречались с Маратом?
— Да.
Жан-Поль Марат из всех политиков бунтующей Франции оказался
Вот только болезни истинного и «витринного» правителей Франции никуда не делись, только замерли, сдерживаемые светом Шабо, в ожидании, когда им позволено будет вновь вгрызться в слабые человеческие тела. Талант бывшего католического священника, лишенного сана за разврат[3], и нашедшего себя в манихействе, был в своем роде уникальным: Франсуа не мог излечить, но был способен сколь угодно долго поддерживать жизнь в своих пациентах. На многих его бы не хватило, но достаточно было Марата и Людовика, чтобы вознестись к самым вершинам власти. Вряд ли этот освещенный предаст своего покровителя, ибо в свое время сотворил такое количество врагов, что о расправе над ним мечтали сотни людей. Причина банальна донельзя — мздоимство: Шабо в самые мрачные дни революции охотно принимал взятки за прекращение уголовных преследований или их начало, будучи членом Комитета общественной безопасности.
— И каким Вы его находите, этого Марата?
— Сложный и страшный человек. Очень умный, фанатично верующий в свои идеи. О чем думает он, то и делает Франция, и это не метафора, а существующее положение дел. Но я была удостоена аудиенции и короля, и мне удалось поговорить с ним тет-а-тет. Он очень тяготится своим положением и хочет либо править сам, либо отречься от престола и закончить свои дни хотя бы в одном из доминионов, но подальше от Парижа. Но Марат не отпустит свою куклу, Людовик может даже не мечтать.
— А французский парламент Вам как?
— Национальный Конвент — это театр, он полностью зависим от Марата, никто и слова не посмеет сказать против его воли. Чуть что — сразу же арест и казнь, оправдываемые словами об угрозе возврата к жестоким порядкам Робеспьера или попытки узурпации Наполеона.
— А это кто такой? — спросил Аракчеев.
— Мало известный у нас генерал, который попытался перехватить власть, когда за нее сцепились Марат, Бийо-Варенн и Мерлен. Говорят, отличался недюжим талантом и харизмой, но совместными усилиями был повержен и казнен. А Марат использовал это восстание
— Вы так хорошо осведомлены о тех событиях, — удивился граф.
— Я в Париже провела без малого девять месяцев, было время пообщаться с оставшимися свидетелями этой трагедии. Молодой русской дворянке многие открывали душу, а мне было интересно. По юности воспринимала эти истории как авантюрный роман. Сейчас, глядя на все это, — я показала на выстраивающихся на площади солдат, — понимаю, что такие трагедии пишутся не чернилами, а большой кровью невинных и непричастных.
Аракчеев кивнул.
На Дворцовой уже организовалось стройное каре, стволы ружей смотрели в ночное небо Петербурга, тускло отражая свет из окон. Из подводы доставали масляные фонари и расставляли их вокруг, разгоняя мрак.
— Все так, — Алексей Андреевич устало потер виски. — Коллегиальное правление не видится мне лучшей формой, Вы правы в том, что при нем никто не возьмет на себя ответственность. Но и в абсолютизме есть свои беды. Возьмем Россию, Александра Платоновна. Вам нравится Император Павел?
Вопрос, конечно, с закавыкой, неправильно ответишь — запишут в смутьяны. Но я ответила честно:
— Я люблю Государя всем сердцем и — главное — головой. Возможно, он не идеальный правитель, но Богом он нам дан, и Его доверие, на мой взгляд, оправдывает. Я не разбираюсь в политике, хотя теперь приходится хозяйствовать, и вижу много таких вещей, на которые раньше не обращала внимания. И я полагаю правильной заботу Императора о русском производстве, без него мы будем влачить скромное существование в хвосте истории. А что до дел с иностранными государствами, то могу только довериться Ему, поскольку и повлиять не могу, и знаний не хватает.
— Повлиять можете, Павел Петрович Вам доверяет и может прислушаться к самым сумасбродным идеям, — хитро улыбнулся граф.
— Вот потому и не стоит мне идеи высказывать, поскольку они могут оказаться сумасбродными.
— Умная, опасная, — снова ухмыльнулся Аракчеев. — Но вот что будет после него? Все мы смертны, и пусть Ваш батюшка даровал Государю долгие лета, когда-нибудь и его век к концу подойдет. Кто станет править после? В этом, графиня, самый большой недостаток самодержавия — в непостоянстве человеческой породы. Самый гениальный правитель может оставить за собой совершенно негодное потомство, но власть нового императора будет все так же от Бога, так ведь? Так. Сейчас наследником у Павла Константин. Добрый царь будет?
— Сложный вопрос, — осторожно ответила я.
— Простой, — отмахнулся граф. — Дурным императором Костя будет, жаль, не срослось с греческой короной[4], а теперь надо думать, как сгладить его натуру.
— А вы его ожените.
Голос раздался откуда-то снизу, и мы даже не сразу поняли, кто говорит.
Оказалось, Агафон, который все это время внимательно прислушивался к беседе.
— Что ты там мелешь, скотская морда? — снова пнул его Алексей Андреевич.
— Оженить надо Константина Павловича.