Самый жаркий день
Шрифт:
– Ну-с, молодец, приступим.
– Христом прошу, доктор! – просипел солдат. – Оставьте уж помереть! Не надо пиять[3] меня!
– Обождешь, шадривый! – возмутился Павлов.
Я присмотрелась: а ведь солдатик и впрямь рябой, но на выжившего после оспы не похож.
– Ты запридухи принял сколько?
– Чавой?!
От яростного удивления раненый даже забыл о мучившей его боли и о страхе перед операцией. Мое не понимание не укрылось от Нестора, и тот почему-то покраснел, однако пояснений давать не стал, а уже спокойнее уточнил для солдата:
– Водки
– А… это.. чарку точно. Только не берет совсем.
– Не берет его, – проворчал Павлов. – Начнем. Филимон, – обратился он к помощнику, – дай ему палку и вяжи руки и ноги, чтобы не дергался.
Фельдшер козырнул и вставил пациенту в рот кусок деревяшки, обмотанный тканью. Наверное, для того, дабы раненый легче переносил боль и при этом не раскрошил себе зубы. Концы тряпки Филимон споро обмотал вокруг головы, чтобы кляп было невозможно выплюнуть. Конечности тоже примотали к столу.
От солдата исходили эманации ужаса, свою судьбу он считал конченной и ждал от предстоящей операции только боли и страданий. Мне показалось, что эти эмоции вытягивали из бедолаги жизнь похлеще и раны, и «мелких животных». Жаль, что Свет мой способен лишь нагонять страх, но не убирать его. Я подошла поближе, стараясь не смотреть на окровавленный живот, отвязала кляп. Нестор гневно зыркнул на меня, но возражать не стал – некогда ему было.
А я тихо спросила:
– Чего ты боишься, рядовой?
Вопрос этот застал его врасплох, и сначала солдатик даже не понял, что от него хочет барышня. Пока он не успел ответить, я уточнила:
– Забудь о том, что Нестор делать будет, не думай об этом. Чего ты на самом деле боишься?
Теперь привязанный к кровати мужик задумался. Так крепко, что даже не заметил, как Павлов начал протирать кожу вокруг дыры в его теле спиртом.
– Боюсь, что не увижу Индию.
Эти слова меня очень удивили. Ожидать можно было чего угодно: попасть в ад, не встретиться с родными, шпицрутенов, в конце концов. А тут нате! Индию он не увидит!
Почему-то именно такой нелепый страх побудил меня легким озарением коснуться сознания солдата. Там среди нитей фобий можно было бы и заблудиться, но нужную я углядела сразу, она словно дрожала еще от недавнего упоминания. Рядом звенела от напряжения даже не нить – веревка! – боязни операции, и ее трогать совсем не следовало. Нет, осторожно натянем именно эту «индийскую».
– Что ты знаешь о той стране, служивый?
Нестор уже провел острым ножом по животу, и туда я старалась не глядеть, чтобы самой не сорваться в истерику. Раненый застонал, опустил взгляд в попытке разглядеть, что с ним делают, но моя рука не позволила это ему сделать, заставляя смотреть мне в глаза.
– Индия. Зачем тебе туда?
– Интересно мне, барышня. Люди там другие, говорят, звери, птицы. Фрукты растут такие, каких не ел никогда. Вернулся бы – никто и не поверил бы рассказам.
Я потянула за нить страха, ввергая солдата в тоску и печаль о несбывшихся мечтах. Никогда до этого не приходилось мне озарять таким осторожным методом, но какой-то особой разницы тут не было.
Тоска
Никто о страхах лучше меня ведать не может.
– Поход наш продолжится, и мы дойдем до Индии. Увидим деревья-пальмы, песок на берегу океана. Это такое море – вода до самого горизонта, а до другого берега тысячи верст. Но ты этого не увидишь, солдат.
– Не увижу, – всхлипнул раненый.
– Как тебя зовут, солдат?
– Антип.
– Лет тебе сколько, солдат?
– Двадцать семь.
– Молодой совсем, солдат. Как в рекруты попал? По жребию? Барин отправил?
– Нет, барышня, по карточке. Барин на откуп старосте оставил рекрутчину.
Суть системы, по которой в новобранцы попадали большинство крестьян, я до конца не понимала, знала только в общих чертах. Со всех дворов собирались списки обо всех мужчинах, и раскладывались в зависимости от количества их в семье. Чем больше – тем выше карточка. Когда приходило требование о том, сколько рекрутов деревня должна дать, служить отправлялись те, чей двор оказывался верхним в стопке, а карточка с ним перекладывалась вниз.
– Без обмана все было?
– Все честно, нам выпало, отец меня и выбрал. Я бобыль еще был, а братья уже с женками. Мне и вышло лоб брить[4].
Я краем глаза посмотрела, что делает Нестор и быстро отвернулась. Он уже залез чуть ли не двумя руками в живот бедняге и копошился в его внутренностях.
– Тебе сейчас страшно, солдат. Ты останешься в этих диких местах, а Индию увидят другие. А ведь и ты бы мог сам, своими очами.
Несчастный Антип взвыл. Но рыдал он не столько от боли, сколько о судьбинушке своей, и я била в этот его страх все сильнее. Слезы катились по рябому лицу, стекали на серую рогожку, которой был покрыт стол.
– А еще в Индии живут удивительные птицы – попугаи. Перья их как радуга, а некоторые из них могут повторять, что услышали от людей. Но ты их не увидишь, солдат.
Во взгляде раненого промелькнула злость.
– И живут там еще огромные звери, которых называют слонами.
– У них носы дли-и-нные! – проревел Антип. – Я картинку видел!
– Но ты их не увидишь, солдат!
– Не увижу!
– Не увидишь, солдат!
Нестор тихо выругался, и, кажется, в мой адрес, я даже отмахиваться не стала, а взяла рядового за привязанную к столу ладонь. Антип сжал мои пальцы и просипел:
– А вот и увижу! Душу продам, но выживу и увижу!
И ойкнул от моей легкой пощечины.
– Душа тебе не принадлежит, чтобы торговать ею, солдат! Не видать тебе Индии!
– А вот и видать!
– Будешь дергаться – точно не увидишь! – рявкнул Павлов.
И вся операция так и протекала теперь: Нестор ругался, что пациент его ворочается, рядовой орал, мол, слонов он точно не только увидит, но и потрогает, а то и прокатится на них. Я дразнилась, что никакой тебе Индии, умрешь в Хиве, озаряя этот страх раз за разом. Остальные нити фобий в душе Антипа истончились, он забыл про них совсем, крутясь мыслью только о далекой и недосягаемой стране, в которую так боязно не попасть.