Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
— А если муж все-таки узнает?.. — прошептала молодая женщина.
— Тогда я все беру на себя, — отвечал Чирилло.
Полная благодарности, Луиза подняла глаза к небу: на душе у нее стало спокойнее.
Тем временем Нина возвратилась с лекарством.
С помощью девушки Чирилло наложил на рану больного свежеистолченные травы, забинтовал его, посоветовал отдохнуть и, почти уверенный в его выздоровлении, попрощался с Луизой, пообещав прийти через день.
Когда Нина затворяла за ним дверь, с Позиллипо как раз спускалась carrozzella [34] .
34
Наемная карета (ит.).
Чирилло знаком подозвал возницу и сел в карету.
— Куда прикажете, ваше превосходительство?
— В Портичи, друг мой. И получишь пиастр, если мы доберемся туда за час…
Он показал кучеру монету, но не отдал ее.
— Viva San Gennaro! [35] —
Он подстегнул лошадь, и та понеслась галопом.
При такой езде Чирилло домчался бы до места назначения менее чем за час; но, доехав до улицы Нуова Марина, он увидел огромную толпу, совершенно преградившую дорогу.
35
Хвала святому Януарию! (ит.)
XXVII
ФРА ПАЧИФИКО
Микеле не ошибся: на Старом рынке действительно была сумятица, но причина ее оказалась не совсем та, о которой подумал молочный брат Луизы, или, во всяком случае, причина эта была не единственная.
Попробуем рассказать, что же произошло в этом шумном уголке старого Неаполя, своего рода Дворе Чудес, где между лаццарони, каморристами и гуаппи ведется нескончаемый спор о том, кто здесь главный, где Мазаньелло начал свое восстание, где в течение пяти веков зарождались все бунты, потрясавшие столицу Обеих Сицилии, подобно тому как в Везувии зарождались все землетрясения, разорявшие Резину, Портичи и Торре дель Греко.
Часов в шесть утра соседи монастыря святого Ефрема, расположенного на подъеме Капуцинов, могли видеть, как, по обыкновению, из монастырских ворот вышел брат-сборщик, заботящийся о пропитании братии; он гнал перед собою осла, направляясь вниз по длинной улице, ведущей от ворот святой обители к улице Инфраската.
Этим двум персонажам — двуногому и четвероногому — суждено играть роль в нашем повествовании, а потому они, особенно двуногий, заслуживают подробного описания.
Монах был в коричневой сутане капуцина с откинутым на спину капюшоном и в сандалиях (согласно уставу, на босу ногу) с деревянными подошвами, что держались на двух желтых кожаных ремнях и не только стучали по мостовой, но и били по его пяткам. На бритой голове капуцина сохранился лишь венчик из волос, напоминающий о терновом венце Христа; стан его был перехвачен чудо-веревкой святого Франциска, внушающей верующим глубокое уважение к этому ордену, ибо три символических узла на ней напоминают об обетах, которые монахи приносят, отрекаясь от мира, а именно: обеты бедности, целомудрия и послушания.
Сборщика пожертвований, которого мы сейчас вывели на сцену, звали фра Пачифико, что в переводе означает «брат Миротворец». Облачившись в рясу святого Франциска, он, похоже, принял имя, наименее подходящее для его нрава и внешнего облика.
Брат Пачифико был мужчина лет сорока, роста пять футов восемь дюймов, с мощными, мускулистыми руками, геркулесовой грудью, крепкими ногами. У него была черная густая борода, прямой широкий нос, белые, как слоновая кость, зубы, темное от загара лицо и глаза с ужасным взглядом, который во Франции встречается лишь у уроженцев Авиньона и Нима, а в Италии — только у абруццских горцев, потомков самнитов, которых римлянам было так трудно одолеть, или у марсов, которых они и вовсе не одолели.
Что касается нрава, то он у этого монаха был желчный, склонный к беспричинным ссорам. Поэтому, когда брат Миротворец был моряком — а он вначале служил на флоте, и мы вскоре скажем, какие причины побудили его служение королю поменять на служение Богу, — итак, в те давние дни брат Миротворец, звавшийся тогда Франческо Эспозито, ибо отец забыл признать его своим детищем, а мать решила, что не обязана его кормить [36] , — поэтому, повторяем, редко случалось, чтобы брат Миротворец не затевал драки то на борту своего корабля с кем-нибудь из товарищей, то на площади Мола, то на улице Пильеро, то на Санта Лючии с каким-нибудь каморристом или гуаппо, воображавшими, будто имеют такие же права на землю, какие, как считал Франческо Эспозито, он имеет на океан и на Средиземное море.
36
В Неаполе называют «эспозито» («подкинутым») всякого ребенка, сданного родителями в приют Аннунциаты, куда поступают все неаполитанские найденыши. (Примеч. автора.)
В качестве матроса на фрегате «Минерва», которым командовал адмирал Караччоло, Франческо Эспозито участвовал в Тулонской экспедиции как преданный союзник французских роялистов и изо всех сил помогал им, когда Тулон был отдан англичанам и роялисты стали расправляться с якобинцами. Правда, за это Франческо был сурова наказан адмиралом Караччоло, не допускавшим, чтобы благие намерения толкали на убийство; но наказание это, вместо того чтобы излечить Франческо от ненависти к «санкюлотам», только усилило ее: теперь одного лишь вида человека, который, следуя новейшей моде, принес в жертву на алтарь отечества косичку и кюлоты и стал носить прическу на манер Тита и панталоны, достаточно было, чтобы вызвать у Франческо такие судороги, что, будь то средние века, пришлось бы прибегнуть к изгнанию из него нечистой силы.
Однако Франческо Эспозито оставался примерным христианином; каждый день, утром и вечером, он исправно молился. На груди он носил образок Богоматери, который надела на него родительница, прежде чем сдать мальчика
Все знают, как окончилась осада: это произошло совсем неожиданно. Однажды ночью Бонапарт захватил Малый Гибралтар; на другой день были взяты форты Эгийетт и Балагер и имевшиеся там орудия были тотчас же обращены против английских, португальских и неаполитанских кораблей. Нечего было и думать о сопротивлении. Караччоло, владевший фрегатом, как всадник своим конем, приказал поднять на «Минерве» все паруса, начиная с нижних и кончая бом-брамселями. Чтобы развернуть парус на брам-стеньге, наверх был послан Франческо Эспозито, как один из самых крепких и ловких матросов. Несмотря на сильную качку, ему, к великой радости своего капитана, удалось справиться с этой задачей, как вдруг на расстоянии полуметра от мачты французское ядро сорвало рею, на которой стоял матрос. От толчка он потерял равновесие, однако успел ухватиться за развевающийся парус и крепко держался за него. Положение создалось опасное; Франческо чувствовал, что парус постепенно рвется. Смельчаку оставалось только броситься в море, выбрав момент, когда качка позволит сделать это, — в таком случае у него было на спасение пятьдесят шансов из ста. Если же мешкать и дотянуть до момента, когда парус окончательно разорвется, можно упасть на палубу и тут уж из ста шансов девяносто девять будет за то, что свернешь себе шею. Франческо выбрал первый вариант, суливший пятьдесят шансов на благополучный исход, а чтобы заручиться благосклонностью Провидения, он дал обет своему заступнику, святому Франциску, что если останется жив, то снимет с себя матросскую куртку и облачится в монашескую рясу. Тем временем капитан, очень ценивший Эспозито, несмотря на его буйный нрав, и считавший этого храбреца одним из лучших своих матросов, дал знак находившейся неподалеку шлюпке, чтобы она подошла к фрегату и готова была прийти ему на помощь. Смельчак, бросившись с высоты шестидесяти футов, упал в трех метрах от шлюпки, так что, когда он вынырнул из воды, несколько ошеломленный падением, ему оставалось только сделать выбор между протянутыми к нему руками и веслами. Решив, что руки надежнее, матрос ухватился за те, что оказались ближе; его вытащили из воды и водворили на палубу, где Караччоло не замедлил поздравить бравого моряка с успешным полетом. Однако Эспозито выслушал похвалы капитана весьма равнодушно, а на вопрос Караччоло о причинах такого безразличия поведал о данном им обете, причем твердил, что теперь в нашем ли, в другом ли мире с ним неминуемо случится беда, если он нарушит клятву даже в обстоятельствах, независимых от его воли. Караччоло, не желавший брать на себя ответственность за гибель души столь славного христианина, пообещал Эспозито, что тотчас же по возвращении в Неаполь уволит его по всей форме, но с условием, что на другой же день после пострижения и, следовательно, вступления в тот или иной монашеский орден Эспозито явится к нему на борт «Минервы» и повторит в рясе прыжок, который он совершил будучи в матросской форме. Само собою разумеется, что та же шлюпка, с теми же людьми будет наготове, чтобы прийти к нему на помощь, как и в первый раз. Эспозито был полон веры; он ответил, что убежден в помощи своего святого заступника и, не колеблясь, готов повторить испытание. Затем Караччоло приказал подать ему двойную порцию водки и отослал его отдохнуть, освободив на сутки от всякой работы. Эспозито поблагодарил капитана, спустился в люк, выпил двойную порцию водки и крепко заснул, несмотря на адский грохот, исходивший из трех французских фортов: они палили и по городу, и по трем союзническим эскадрам, торопившимся выйти из порта; все вокруг было освещено заревом пожара — то горел арсенал, подожженный отступавшими англичанами.
Невзирая на французские ядра, преследовавшие «Минерву» на рейде, и на шторм, встретивший ее в открытом море, фрегат под командованием отважного капитана достиг Неаполя без особых повреждений. По возвращении в порт Караччоло, верный своему слову, подписал увольнение Эспозито и напомнил ему об обязательствах, которые тот на себя принял и обещал исполнить.
Франческо Караччоло, став, как мы, кажется, уже сказали, адмиралом именно после тулонского дела, совершенно забыл и самого Эспозито, и его увольнение, и условия, на которых это увольнение было тому дано, как вдруг 4 октября 1794 года, в день святого Франциска, находясь на борту своего фрегата, расцвеченного флагами и дававшего орудийные залпы в честь тезоименитства наследного принца, носившего имя Франческо, он заметил, что от берега отчалила дюжина лодок, полных капуцинов с крестами и хоругвями; лодки эти стройной колонной, словно руководимые опытным капитаном, приближались к «Минерве», причем с них доносились песнопения, исполнявшиеся несколько гнусавыми голосами, как то свойственно ордену францисканцев. Сначала адмирал подумал, что лодки идут на абордаж, и хотел было объявить боевую тревогу, но вскоре повсюду, от фок-мачты до бизань-мачты, на вантах, куда забрались матросы, чтобы поглазеть на это странное зрелище, раздались возгласы: