Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной

Дюма-отец Александр

Что же касается автографов, то коллекция герцога была самой богатой в мире. Она начиналась с рукописи, скрепленной печатью Танкреда де Отвиля, за нею следовали автографы королей, принцев, вице-королей, правивших Неаполем, вплоть до подписей ныне царствующих Фердинанда и Каролины.

Странное дело! Эта беззаветная страсть, обычно делающая коллекционера равнодушным ко всем человеческим чувствам, ничуть не повлияла на почти отеческую любовь герцога делла Торре к своему юному брату дону Клементе, оставшемуся сиротою в пять лет. Особенно привязала герцога к этому ребенку с самого дня его рождения, по-видимому, мысль, что отныне он может не думать о женитьбе, грозившей если не совсем помешать его собирательству, то, во всяком случае, отвлечь его от этой страсти. Мы

просто не в состоянии перечислить все заботы, предметом которых стал ребенок, призванный освободить герцога от обязанностей главы семьи. Во время всех более или менее тяжелых болезней, обычных для детей, старший брат был его единственной сиделкой, проводя возле него ночи напролет за работой над своими каталогами или за розысками в редких книгах опечаток, подтверждающих подлинность данного экземпляра. Дон Клементе из ребенка превратился в подростка, из подростка — в юношу, из юноши он вот-вот готов был стать мужчиной, но глубокая, нежная любовь к нему старшего брата оставалась все такою же. Ему уже было двадцать шесть лет, а герцог по-прежнему относился к нему как к ребенку. Не было случая, чтоб дон Клементе садился в седло, отправляясь на охоту, и брат не кричал бы ему в окно: «Будь осторожен на воде! Будь осторожен с ружьем — проверь, хорошо ли оно заряжено! Будь осторожен, как бы лошадь не понесла!»

Когда в Неаполь прибыл адмирал Латуш-Тревиль, дон Клементе Филомарино, как и многие его сверстники, стал брататься с французскими офицерами и в качестве поэта, наделенного пылким воображением и возмущенного злоупотреблениями и тройным гнетом скипетра, сабли и кропила, примкнул к самым пламенным патриотам и попал в тюрьму вместе с ними.

Герцог делла Торре, всецело погруженный в свои библиофильские занятия и поиски рукописей, почти не заметил появления французского флота и, во всяком случае, не придал этому событию никакого значения. Будучи и сам философом, но отнюдь не связывая философию с политикой, он ничуть не удивлялся, что брат его издевается над правительством, армией и монахами. И вдруг он узнаёт, что дон Клементе Филомарино арестован и заключен в форт Сант’Эльмо.

Упади к его ногам молния — он был бы не столь ошеломлен, как этим известием; некоторое время он собирался с мыслями, потом поспешил в Викариа к регенту — должность эта соответствует нашему префекту полиции.

Он хотел узнать, в чем обвиняется брат.

Он был крайне удивлен, когда ему ответили, что его брат — заговорщик, ему предъявлены весьма тяжкие обвинения и, если они будут доказаны, речь пойдет об его голове.

Плаха, на которой погибли Витальяни, Эммануэле Де Део и Гальяни, только что была убрана с площади Кастелло; герцогу показалось, что она вновь воздвигается, чтобы уничтожить его брата. Он побежал к судьям, ломился в двери всяких Ванни, Гвидобальди, Кастельчикал; он предложил отдать в казну все свое состояние; все рукописи, эльзевиры; он предлагал, чтобы вместо брата взяли его самого. Он умолял первого министра Актона, он бросился в ноги королю, в ноги королеве; все было тщетно. Следствие шло своим чередом. Но на этот раз, несмотря на пагубное влияние кровавой троицы, все обвиняемые были признаны невиновными.

Именно тогда королева, видя, что месть в рамках законности ускользает от нее, основала знаменитую «темную комнату», где наши читатели уже побывали, и учредила тайное судилище, где Ванни, Кастельчикала и Гвидобальди были судьями; я Пускуале Де Симоне — палачом.

Пока брат находился в тюрьме, герцог делла Торре едва не сошел с ума; он перестал собирать эльзевиры и разыскивать рукописи; но полтора года тюремного заключения отнюдь не исцелили дона Клементе Филомарино от его либеральных убеждений, склонности к философствованию и врожденной насмешливости, напротив, они только укрепили его оппозиционные настроения. Беспристрастный суд, вопреки тайным настояниям королевы и явным — официальных обвинителей, признал его невиновным и выпустил на свободу. Теперь юноша считал, что опасаться ему нечего, а потому стал постоянным посетителем гостиной французского посла и, наоборот, вовсе перестал появляться при дворе,

куда ему, в соответствии с его знатным происхождением, всегда был открыт доступ.

Герцог делла Торре, успокоившись насчет судьбы брата, снова пустился в погоню за рукописями и эльзевирами, и заботы его теперь ограничивались тем, что он, по обыкновению, советовал этому блудному сыну быть как можно осторожнее, садясь в седло, отправляясь на охоту или в плавание в заливе.

В описываемый нами день оба они были в превосходном расположении духа.

Дон Клементе Филомарино узнал об отъезде французского посла и о том, что посол объявил королю Фердинанду войну, а так как он склонен был считать себя скорее гражданином мира, чем неаполитанским подданным, у него зародилась надежда, что не пройдет и месяца, как он вновь увидит в Неаполе своих любезных друзей-французов, в то время как король с королевой отправятся ко всем чертям.

Тем временем герцог делла Торре получил от букиниста Дюра — самого известного в Неаполе книготорговца — письмо, в котором тот сообщал, что ему попался один из двух эльзевиров, недостающих в собрании герцога, и спрашивал, доставить ли книгу герцогу или ждать его приезда в магазин.

Распечатав это письмо, герцог делла Торре не сдержал радостного возгласа; сгорая от нетерпения, он повязал галстук, накинул плащ и спустился с третьего этажа, полностью отведенного под библиотеку, на второй, где были жилые комнаты — как его собственные, так и брата; он появился здесь в ту самую минуту, когда дон Клементе Филомарино дописывал последние строки своей комической поэмы в духе «Налоя» Буало, в которой бичевались три главных порока не только неаполитанских монахов, но монахов вообще: сластолюбие, лень и обжорство.

Дону Клементе достаточно было бросить взгляд на брата, чтобы понять, что с ним случилось одно из тех великих библиофильских событий, которые совершенно сводили его с ума.

— Что с вами, братец? — воскликнул он. — Уж не нашли ли вы, случаем, Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года?

— Нет, дорогой Клементе; но суди сам, какое счастье: мне попался Персии тысяча шестьсот шестьдесят четвертого!

— А в самом ли деле это он? Вспомните, сколько раз вы говорили мне: «Мне попался», а когда дело доходило до покупки книги, вам пытались всучить какой-нибудь фальшивый эльзевир, где вместо оливкового дерева или вяза красовалась сфера!

— Да, но я не поддавался. Старую лису, вроде меня, не проведешь! К тому же пишет мне об этом не кто иной, как Дюра, а Дюра не станет меня обманывать. Он дорожит своим добрым именем. Смотри, вот его письмо:

«Господин герцог, приезжайте поскорее; я счастлив уведомить Вас, что мне встретился Персии 1664 года с двумя жезлами, скрещенными над щитом; великолепный экземпляр; поля пятнадцати линий со всех сторон».

— Поздравляю, братец! И вы, конечно, спешите к Дюра?

— Бегу! Он обойдется мне, по меньшей мере, в шестьдесят или восемьдесят дукатов, но что поделаешь? Со временем библиотека перейдет к тебе, а если я разыщу еще и Теренция тысяча шестьсот шестьдесят первого года — коллекция будет полной. А знаешь, сколько стоит полная коллекция эльзевиров? Двадцать тысяч дукатов, ни больше ни меньше!

— Об одном молю вас, дорогой братец, — никогда не беспокойтесь о том, что вы мне оставите или не оставите. Я надеюсь, что, хотя у нас с вами и нет заслуг Клеобиса и Битона, боги будут достаточно благосклонны, чтобы послать нам смерть в один и тот же день и час. А пока вы будете любить меня, я богач.

— Ах, негодник, — ответил герцог, положив руки на плечи брата и глядя на него с непередаваемой нежностью, — ты ведь знаешь, я люблю тебя как сына, даже более того. Ибо будь ты всего лишь моим сыном, я побежал бы прямо к Дюра, а обнял бы тебя, лишь вернувшись от него!

— Что ж, обнимите меня и скорее бегите за своим Теренцием.

— За Персием, невежда! За моим Персием! Увы! — продолжал герцог, вздохнув. — Из тебя получится лишь посредственный библиофил, и даже в этом я не вполне уверен… Прощай, Клементе, прощай!