Сан-Феличе. Книга вторая
Шрифт:
Голос Андреа Беккера вывел ее из состояния задумчивости и заставил вздрогнуть. Луиза уже забыла, что он здесь.
Жестом она предложила гостю сесть.
Андреа поклонился, но остался стоять.
— Сударыня, — начал он, — каковы бы ни были ваши запреты, обязывавшие меня никогда не касаться моей любви к вам, но для того, чтобы вы вполне осознали необходимость моего прихода и размеры опасности, которой я себя подвергаю, надо, чтобы вы поняли, насколько моя любовь была преданна, глубока и почтительна.
— Сударь, — сказала Луиза, вставая, — тем, что вы заговорили
— Соблаговолите выслушать меня, сударыня, и соизвольте дать время объясниться. Мне было необходимо напомнить об этой любви, чтобы помочь вам оценить всю важность одного разоблачения, какое я сейчас сделаю.
— Хорошо, сударь, приступайте быстрее к делу.
— Но с моей стороны разоблачение этой тайны — я хотел бы, чтобы вы поняли меня хорошенько! — безумие, почти измена.
— Тогда не делайте этого, сударь. Не я искала встречи с вами, и не я настаивала на ней.
— Я знаю это, сударыня, и даже предвижу: вы, вероятно, нисколько не будете мне благодарны за то, что я вам сейчас скажу. Но что с того! Рок понуждает меня, и надо, чтобы судьба моя свершилась.
— Я слушаю вас, сударь, — молвила Луиза.
— Итак, сударыня, знайте, что существует большой тайный заговор: готовится новая Сицилийская вечерня, и не только против французов, но также против их сторонников.
Дрожь пробежала по телу Луизы, и в тот же миг она вся превратилась в слух.
Речь шла уже не о ней, речь шла о французах и, следовательно, о Сальвато. Сальвато был в смертельной опасности, а сообщение Беккера, быть может, даст ей средство спасти эту столь дорогую ей жизнь, которую однажды ей уже удалось сохранить.
Невольным движением, опершись о стол, Луиза придвинулась к молодому человеку; она молчала, но в ее глазах он прочел вопрос.
— Должен ли я продолжать? — спросил Беккер.
— Продолжайте, сударь.
— Через три дня, то есть в ночь с пятницы на субботу, не только десять тысяч французов, находящихся в Неаполе и его окрестностях, но еще, как я вам сказал, сударыня, все те, кто является их сторонниками, будут уничтожены. Между десятью и одиннадцатью вечера дома, где должны совершиться убийства, будут помечены красным крестом. В полночь начнется резня.
— Но это ужасно, это жестоко, сударь, то, что вы говорите!
— Не более ужасно, чем Сицилийская вечерня, и не более жестоко, чем Варфоломеевская ночь. То, что сделали в Палермо, чтобы спастись от анжуйцев, и в Париже, чтобы избавиться от гугенотов, могут сделать и в Неаполе, чтобы очистить город от французов.
— И вы не боитесь, что, когда вы уйдете, я поспешу разгласить этот план?
— Нет, сударыня! Поскольку вы подумаете о том, что я даже не просил у вас обещания сохранить тайну; нет, поскольку такая преданность, как моя, не должна быть оплачена неблагодарностью, и наконец
Трепет охватил Луизу. Она в полной мере поняла, сколько истинного величия и преданности было в том, что молодой банкир доверил ей тайну без всяких условий. Оставалось только узнать, почему он открыл ее именно ей.
— Простите меня, сударь, — сказала Луиза, — но я не понимаю, какое дело мне до французов и их сторонников, мне, жене библиотекаря, и больше того — жене друга наследного принца?
— Вы правы, сударыня, но ведь кавалера Сан Феличе здесь нет, он не может защитить вас своим присутствием, оградить своей преданностью королевской династии. И позвольте мне сказать вам это, сударыня: я с ужасом увидел, что ваш дом значится среди тех, которые должны быть помечены крестом.
— Мой дом? — вскричала Луиза, вскочив с места.
— Сударыня, я понимаю: то, что я вам говорю, удивляет вас, даже приводит в негодование. Но выслушайте меня до конца. В такое время, как нынешнее, время тревог и бурь, никто не защищен от подозрений; впрочем, когда подозрения спят, являются доносчики, чтобы их разбудить. Да, сударыня, я видел, держал в руках, читал собственными глазами один донос, правда анонимный, но настолько точный, что нет сомнений в его достоверности.
— Донос? — с удивлением переспросила Луиза.
— Да, сударыня, донос.
— На меня?
— На вас.
— И что написано в этом доносе? — безотчетно бледнея, осведомилась Луиза.
— Там говорилось, сударыня, что в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября прошлого года вы дали у себя приют адъютанту генерала Шампионне.
— О-о, — простонала Луиза, чувствуя, что пот выступает у нее на лбу.
— Что этот адъютант, раненный Паскуале Де Симоне, был укрыт вами от мести королевы; что его выхаживала албанская колдунья по имени Нанно; что он оставался у вас в течение полутора месяцев и вышел, переодевшись абруццским крестьянином, как раз вовремя, чтобы присоединиться к генералу Шампионне и принять участие в битве при Чивита Кастеллана.
— Что ж, сударь, — сказала Луиза, — если это и так, разве преступление дать пристанище раненому, спасти жизнь человеку? Неужели надо, прежде чем проливать на его раны бальзам доброго самарянина, осведомиться о его имени, откуда он родом и каковы его убеждения?
— Нет, сударыня, здесь нет преступления с точки зрения человеческой; однако это считается преступлением с точки зрения политики. Но, быть может, роялисты и простили бы вам это, сударыня, если бы с тех пор, посещая все вечера герцогини Фуско, вы не подтвердили тем самым, что с доносом следует считаться. Вечера герцогини Фуско, сударыня, не только светские вечера: это клуб, где обсуждаются политические проекты, где устанавливаются законы, где сочиняются патриотические гимны, которые кладутся на музыку и там же исполняются; что ж, сударыня, вы посещаете эти вечера, и хотя хорошо известно, что бываете вы там отнюдь не по политическим соображениям, а по другой причине…