Сан Мариона
Шрифт:
От нарядно одетых знатных горожан, стоящих возле досок с законами, отделился высокий человек в шелковом, подпоясанном кушаком халате, остановился, заранее принимая скорбный вид. За ним вышли два свидетеля. Поклявшись говорить правду, Махадий сказал:
– Закон велит ограждать подмости, если стена поднята на высоту более четырех локтей. Я это делаю, хоть и иду на неслыханные расходы, ибо лес очень и очень дорог, его мне доставляют с гор. Устройство подмостей мне обходится дороже, чем кладка стен, но я честно выполняю требования закона. Господин! Я жалуюсь на свободных! Муздвары
– Махадий!
– проревел глашатай.
– Не делай этого!
Из толпы знатных горожан послышались выкрики:
– Махадий! Во имя Ахуро-Мазды, не приостанавливай работы!
– Разве ты хочешь, чтобы хазары захватили Дербент?
– Пусть гнев богов падет на головы этих муздваров!
– Разве справедливо, чтобы хозяин терпел убытки по вине беспечных муздваров?
Лицо тощего старика жалко скривилось, он вытирал рукавом рубахи пот, обильно выступивший на морщинистом лице. Парень, съежившись, уставился в землю, боясь поднять глаза. Но уже другие выкрики послышались из толпы простолюдинов:
– Знатные совсем обнаглели! Они хотят, чтобы свободные работали на них даром!
– Пес Махадий хитрит!
– Эй, Шахрабаз Урнайр, не верь Махадию!
– Он лжет, не боясь гнева Агуро-Мазды!
Правитель Дербента, подняв тяжелые веки, что-то гневно сказал глашатаю. Тотчас резко и звонко пропела труба глашатая, призывая людей к молчанию.
– Ах, как люди суетны, - вздохнул возле Мариона мудрец.
– Какая Махадию выгода в том, что он скупится заплатить калеке, хотя он может заплатить тысячам... без особенного ущерба для себя.
– Он боится, что, уступив сейчас, будет уступать и впредь, - заметил Микаэль, - этого боятся все знатные.
– Но разве дальновидно, если народ, потеряв веру в правителей, впадет в отчаяние. Ах, если бы Шахрабаз выслушал меня!..
– Зато ты, Хармас, имеешь сейчас прекрасную возможность выслушать Шахрабаза и убедиться... Впрочем, Хармас, я, кажется, понял, в чем твоя ошибка: ты искренне веришь в то, что людей заботит будущее!
– Но разве не потому крепка вера в загробное блаженство и воздаяние за грехи?
– Ты забыл, Хармас, об искуплении грехов! Каждый человек уже в настоящем может очистить свое будущее. Таким образом, предполагается, что будущее всегда чисто. Так зачем о нем тревожиться?
Хармас опустил седую голову, размышляя над сказанным. В это время опять требовательно пропела труба. На площади наступила тишина.
– Что скажут свидетели подрядчика Махадия?
– спросил глашатай. Один из свидетелей, надушенный, с завитыми русыми кудрями, женственно-нарумяненный, кокетливо сведя к переносице тонкие
– Ах, мы прогуливались по дороге, прогуливались по дороге, когда случилось это... ужасное... ах, мы подошли и увидели... Ах, человека, лежащего в неудобной позе...
– Видели ли вы сломанный брус?
– зычно спросил глашатай.
– Ах, ах, что такое - брус?
– обратился белолицый ко второму свидетелю, широкоплечему мужчине с грубыми чертами лица.
– Нет, Персик не видел бруса, он поспешил отвернуться, его сердце не выдерживает ужасных зрелищ... Видел брус я, - грубо и хрипло проговорил тот.
– И должен сказать, что брус сломался не оттого, что был гнилой, а потому, что на него неосторожно навалились, излишне неосторожно...
Опять пропела труба, призывая к тишине, и глашатай спросил:
– Маршед-Григор, ты согласен с тем, что твой сын поступил неосторожно?
– Да, но ведь...
– Разве ограждения существуют для того, чтобы на них опирались?
– Нет...
– ответил, понурившись, старик.
– Маршед-Григор, твой свидетель сказал, что ограждение было с изъянами, но тем не менее никто, кроме твоего сына, не падал с подмостей. Таким образом, твой сын получил увечье не по вине Махадия, а по собственной неосмотрительности, поэтому справедливость требует отказать тебе, Маршед-Григор, в иске. Кто еще желает обратиться за справедливостью?
Вышел рослый бородатый человек, сказал:
– Мое поле справа от южных ворот, рядом с полем старосты горшечников Ашурпалома. Две весны назад я нанялся в охрану каравана, идущего на реку Итиль, и прошлой весной не смог вернуться в Дербент: слишком долог оказался путь. Поэтому я поле не засеял. Ашурпалом распахал межу и мое поле присоединил к своему. Теперь он утверждает, что это его земля.
– Кто внес плату за поле в прошлом году?
– спросил глашатай.
– Плату внес Ашурпалом. Я не мог внести ее, потому что находился далеко отсюда...
– Хозяином поля считается тот, кто заплатил за него в казну.
– Я согласен, что урожай этого года снимет Ашурпалом. Но несправедливо будет, если моя земля останется за ним. Я много лет вносил за нее плату. У меня есть свидетели...
– Когда суть дела очевидна, свидетели не нужны, - возразил глашатай.
– Напоминаю всем горожанам, что в Дербенте нет собственности на землю! Говорю: поле принадлежит тому, кто последним внес за него подать!
Нарядно одетые горожане заулыбались, одобрительно закивали, кто-то выкрикнул:
– О мудрый, ты прав! Если живущие в нижнем городе будут засевать поля по желанию: захотел, не захотел - разве это не грозит славному Дербенту голодом? А кто будет кормить воинов крепости? Давно бы надо закрепить землю за рачительными хозяевами!
Возле него тотчас подхватили:
– Да, да! Какая верная мысль!
– Мы согласны даже вносить еще большую подать!
– Рассуди, осиянный!
– Какая громадная польза будет Дербенту!
Филаншах важно выслушал выкрики, поднял правую руку с блеснувшим золотым перстнем, прося подождать, наклонившись к советникам, заговорил с ними.