Сан Мариона
Шрифт:
– Уйди, дочь блуда, уйди с дороги!
– ревел мрачный круглолицый страж порядка, одной рукой держа за рога барана, другой отталкивая женщину, мешавшую ему пройти в калитку.
– Ударь ее плетью!
– натужно советовал второй страж, приземистый, сутулый, подталкивая барана сзади.
– Ох горе, ох горе! Я не дам вам увести моего кормильца!
– устало вскрикивала женщина, цепляясь то за барана, то за калитку.
– Ох, нам тогда остается только умереть! Ох!
Переулок был пустынен, люди, видимо, затаились в своих дворах, боясь связываться с мстительными стражами порядка.
–
– спросил Марион, торопливо подходя к калитке.
Стражи и женщина на миг замерли, узнав лега. Толстяк вдруг громко икнул и поспешно прикрыл рукой рот. Второй медленно выпрямился и нерешительно ухватился за рукоять висевшего на боку меча. Баран, почувствовав свободу, дернулся, вырвав из руки толстяка свой рог, и со всех ног метнулся к хижине.
– Ох, Марион, они хотят отнять у нас кормильца! Спаси нас, ох! женщину от пережитого волнения уже не держали ноги, она тяжело опустилась на землю и, боясь, чтобы Марион не ушел, ухватилась за полу его кафтана иссохшей в вечной нужде и работе коричневой рукой.
Всадник гневно что-то выкрикнул, толкнул лошадь и она грудью пошла на Мариона. Тот поймал лошадь за узду, серый жеребец попытался вскинуть голову, всхрапнул, но мощная рука человека с такой силой пригнула крутую шею, что жеребец споткнулся, а всадник едва не выпал вперед из седла. Шихван ударил коня плеткой, дернул повод, оскалившись, но жеребец, рванувшись, остался на месте. Стражи изумленно взирали на борьбу животного и человека. Всадник с искаженным в бешенстве лицом схватился за меч.
– Придержи руку, шихван, сын шихвана, - спокойно, но выразительно посоветовал лег, сжимая узду храпящего жеребца, - не забудь: и мой меч легко вынимается из ножен.
– А ты отпусти коня!
Марион разжал пальцы. Жеребец осел на задние ноги, вскинул голову, заплясал, удерживаемый всадником. Стражники поспешно отвернулись, сделав вид, что не заметили унижения шихвана.
– Так что случилось, тетушка?
– обратился Марион к женщине.
– Они хотели забрать баранчика за то, что старик мой болен и не может выйти на строительство стены. А мы со стариком кормимся только тем, что наши три овечки приносят весной ягнят... ох, - всхлипывала на земле изможденная женщина, хватаясь тощей рукой за грудь, - ох, как болит! Они меня били...
– Замолчи, женщина!
– зло выкрикнул всадник.
– А ты, Марион, иди своей дорогой, помни, в зиндане достаточно места, найдется и для тебя уголок!
Мариону показалось, что он ослышался, что угроза не несет в себе прямого смысла, а нечто иное, может даже шутку. Взгляды их встретились. Молодое, сытое, несокрушимое упорство светилось в презрительно прищуренных темных глазах шихвана. Отец этого шихвана - первый шихван квартала каменщиков, уличенный в неправедных деяниях, много раз уступал Мариону. Сын не уступит. Молодой шихван надменно подбоченился, поигрывая плеткой. Его взгляд и поза свидетельствовали: произнесенная угроза не пуста, он все сделает, чтобы убрать Мариона с дороги. Громадная ладонь лега накрыла рукоть меча. Только меч решит, кому остаться.
– Марион!
– вскрикнула женщина, пытаясь подняться с земли.
–
Словно ледяной водой окатило Мариона. Никогда еще его меч не поднимался на албана.
– Марион, ты восстаешь против закона! Я должен взять у них налог с дыма домашнего очага! Я обвиню тебя на суде филаншаха!
– грозно выкрикнул шихван.
– Но если нечем им платить?
– Тогда старик должен отработать долг на строительстве стены.
– Но если он не может отработать?
– Закон велит: взять налог с дыма домашнего очага, и я возьму его... Иначе, Марион, нечем будет платить тебе!
Воин охраны ворот получал от города три меры [мера веса, в данном случае около двухсот пятидесяти килограммов] зерна и четырех баранов ежегодно. Мариону же, как воину, совершившему подвиг, выдавали на одну меру зерна и на одного барана больше, чем обычному стражнику. Прежний филаншах распорядился ежегодно награждать храбреца, а новый правитель Шахрабаз, заменивший несколько весен назад погибшего на охоте предшественника, не стал отменять его распоряжение, понимая, как полезно поощрять рвение. Так вот, эти изможденные морщинистые руки, цепляющиеся сейчас за Мариона, кормят его семью! Думал ли ты когда-нибудь об этом Марион? Стыд облил душу. О небо, воистину, умереть вовремя на этой земле великое благо!
– Оставьте эту женщину. Я внесу за нее налог, - глухо сказал Марион.
– Но ведь она не из твоего рода!
– изумленно воскликнул круглолицый толстяк-стражник.
– Зачем тебе нужно им помогать? И разве ты сможешь облагодетельствовать всех нищих, больных, калек? Ведь ты должен кормить свою семью!
– Слушайте, гаргары, - раздумывая, проговорил лег, - я не могу понять одного, почему вы: и ты, и ты, и ты, - кивнул он поочередно всем троим гаргарам, - почему вы богаты?..
Толстый и приземистый стражники протестующие захмыкали, молодой всадник застыл в презрительном молчании.
– Почему вы богаты, да, да... вы живете в верхнем городе, в больших каменных домах, у каждого из вас столько овец, что вы смогли бы, если бы захотели, без ущерба для себя содержать всех сирот и калек в городе, но вы предпочитаете, чтобы ваши жены носили золотые украшения, а дети ходили в шелковых кафтанах... Так почему вы богаты? А я и она, - Марион указал на женщину, - бедны?
– Мы больше трудимся! Вот ответ!
– выкрикнул приземистый стражник, самодовольно покосившись на толстяка.
– Больше муздвара [муздвар - поденщик, свободный человек, нанимающийся за плату], надорвавшегося на работе?
– удивился Марион. За каким-то из каменных заборчиков послышался одобрительный смешок. Видимо, там, спрятавшись, прислушивались к разговору подростки.
– Слушайте, вы!
– громко сказал Марион.
– Я вам скажу, почему вы богаты, и не удивляйтесь - народ прекрасно видит все ваши дела. Удивляйтесь другому, как он терпит ваши злодеяния!
– Какие это злодеяния?
– опять недобро прищурился шихван.
– О, Марион, не заставляй обвинить тебя во лжи на суде филаншаха.