Сан-Мишель

Резкий и тонкий запах апельсина. Он обернулся. Вагон качало. Одна из сидящих высасывала апельсин. Ее губы растягивались; крупные, красные, они обволакивали оранжевое и снова сжимались, оставляя на кожуре мокрый, быстро высыхающий след. Она была увлечена, и ее колени в коротенькой юбочке непроизвольно раздвинулись. Он не мог отвести взгляд. «Почему у них там ничего нет?..» – была мучительная мысль. Трамвай остановился, и он вышел.

– После алгебры хорошо, да? – звонко, соблазнительно рассмеялись за спиной.

Он хотел выбрать другую дорогу, но выбрал эту. Тропинка

шла мимо озера. Три разукрашенные автофургона с надписью «Мороженое» застыли на берегу. Шоферы курили. Сидя на корточках, они смотрели на купальщиков.

Он вспомнил каток, который был здесь в феврале, когда она так смешно скользила и падала. Она каталась с пакетиком воздушной кукурузы, он зашнуровывал ей коньки. Тогда они кружили здесь вокруг странного сооружения из стекла – тысяча маленьких зеркал, словно осколки одного большого зеркала. Она не умела поворачивать и смешно, как цапля, переставляла ноги, а он говорил ей: «Пригнись, согни их в коленях». Он смотрел на нее, и для него она была только девочкой с длинной косой, в белой кофточке, в черном трико, карие глаза, она поджимала губки, как ребенок, да она и была для него ребенком, ведь он был старше ее на несколько лет. Потом он провожал ее домой, и она рассказывала, какая она дура; она хотела казаться взрослой и рассказывала, как напилась со школьной подругой и падала во все лужи, и ее поднимали незнакомые мужчины, и каждый хотел проводить.

Чумазый шофер пальцами выстрелил «бычок»; другой, полуголый и мускулистый, уже равнодушно накачивал баллон. Три девочки топили мальчика, по очереди подныривая под него. «Ты держи, а я сорву!» – кричала одна. Они хищно окружали его, оттесняя на глубину.

Солнце садилось. Он вспомнил его блеск в иллюминаторе и то, как тень одного человека совместилась с другим, когда самолет заходил на посадку.

Еще вчера – белый собор Сан-Мишель, красный подиум, и два бронзовых пеликана, и бронзовый змей, обвивающий подсвечник; распятие было рядом, но он не мог себя заставить думать о Боге. Теперь он стоял в своей комнате. Солнце село. Звонить ей не было смысла: все было кончено еще в марте. Никто никого никогда не вернет.

– Фудзи… – закрыл он глаза и заплакал как ребенок.

Мама называла ее так, когда она была еще совсем маленькой и сидела с куклами на диване. Ее мама рассказывала ему об этом.

«Фудзи, почему все так случилось? В твоей комнате зеленая лампа, а под ней иконка Богоматери всех скорбей, бабушка входит и зовет тебя ужинать, и ты говоришь „сейчас“, а сама включаешь зеленую лампу, потому что солнце село, уже скрылось и трудно читать, наступили сумерки – время, когда и ты вспоминаешь, что могла бы быть счастливой…»

За окном забренчали на гитаре, запели. Он вздрогнул, открыл и вытер глаза. «Частная жизнь» – так называлась газета, которую он купил в аэропорте, она лежала на столе. Там были эти телефоны – фирма «Марина» и фирма «Настя», фирма «Ольга»… «Наши девушки самые лучшие в мире, они помогут вам забыть обо всем».

– Горько! Горько!.. – скандировали за окном.

Агент привез через два часа. Крепкий парень с тонким разрезом на шее,

он долго подобострастно извинялся, выпрашивая еще десять долларов на такси («Сломалась наша машина», – объяснял агент), и он согласился, опасаясь, как бы тот не увез девушку обратно. От парня пахло мазью Вишневского (шрам был свежий). Он с детства ненавидел этот запах: когда-то ему покрывали мазью Вишневского сильный ожог.

– Значит, поднимаем, – сладко, противно закивал парень.

«И чего такой?» – подумал он.

Ее подняли в лифте – агент и еще двое молодцов. Маленькая, взгляд волчком.

«Не принцесса».

Ее провинциальная стрижка под мальчика, тонкая шея, тонкие обнаженные руки в коротких рукавах – ее хрупкость рядом с бычьей фигурой агента, пожалуй, внушала бы жалость, если бы не все тот же дерзкий, вызывающий взгляд.

Он расплатился – помятая стодолларовая бумажка – и дал еще, по обещанию, десять.

– Один на один? – спросил агент, осторожно заглядывая в кухню и комнату. Парни стояли как каменные.

– Один на один, – подтвердил он, как и по телефону.

– Мы вернемся ровно через два часа, – сказал на прощание агент, с неприязнью взглянув в глаза. – Будь уже готов.

– Мне хватит, – ответил, не отводя взгляда.

Он закрыл дверь, и они остались одни. Она стояла у зеркала, скорее всего произнося в себе «чи-и-из», чтобы губы непроизвольно раздвинулись в дружелюбной улыбке, но взгляд по-прежнему выдавал ее.

Она все же улыбнулась.

– Туфли снимать? – спросила с фальшивой послушностью.

– Да, – глухо ответил он.

Она сняла и прошла быстро в комнату, сев сразу на диван. После улицы пол показался ей холодным, она поджала одну ногу к другой.

«Как в милиции».

Сейчас, вот сейчас она разденется без лишних слов, чтобы он сделал с ней то, что хочет, чтобы забыть, забыться, что теперь один, один. Фудзи, почему так жестока жизнь и так горька и сладка подмена…

Он посмотрел на девочку и спросил:

– Как тебя зовут?

– Оля, – оживилась она. – А мы будем пить вино?

– Вино, – он горько усмехнулся.

– Да?

Она вдруг весело засмеялась.

«Очевидно, внешне я все же не так ужасен», – усмехнулся и он.

– А как тебя? – спросила она.

– Что?

– Зовут?

Он налил божоле, красное, которое привез из Брюсселя.

– Олег.

– За любовь, Олег, – усмехнулась она, поднимая бокал, и он снова заметил в ее взгляде то же дерзкое выражение.

Они чокнулись и выпили.

– Ну, ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан, – сказал он, поставив бокал обратно. – Прими-ка душ иди, а я потом сам тебе принесу полотенце.

Она медлила.

– А еще? – вдруг подняла бокал.

Он пожал плечами и опять разлил божоле. Она выпила и показала мизинцем на книги:

– Ты математик?

– Естествоиспытатель, – усмехнулся он.

«Когда-то мне казалось, что это просто, что это слишком просто: возвратно-поступательное движение шатуна, который входит и выходит в – из хорошо смазанной муфты – когда-то я все мечтал изучить квантовую механику».