Сандро из Чегема. Том 3
Шрифт:
— Не держитесь все время большой дороги, как вороны, — сказал Сандро на прощанье и разъяснил, в каких местах можно срезать путь. Всадники тронулись.
— Я провожу вас! — крикнула Кама, когда они выехали за ворота, и, рванувшись, догнала лошадь сестры и ухватилась рукой за стремя. Держась за него и временами переходя на побежку, она не отставала от лошади. Над головой всадницы голубел зонт. Но сейчас он на Каму наводил легкую грусть, как уходящий праздник. Кемальчик поглядывал из-за плеча отца каким-то странным, удаленным взглядом.
— Хватит, возвращайся, Кама, — сказала сестра.
— Я
Они доехали до грецкого ореха, росшего у дороги, и сестра остановила лошадь. Муж ее тоже остановил лошадь и слегка повернул ее назад. Сестра пригнулась, и тень зонта упала на Каму. Эсма поцеловала ее и хотела разогнуться, но Кама, обхватив ее шею голыми руками, изо всех сил надолго прижалась к ее губам.
— Ну, хватит! — вздохнула сестра и, оторвавшись от нее, разогнулась.
— До свиданья, Кемальчик! — крикнула Кама, и малыш, улыбнувшись, помахал ей рукой.
Лошади тронулись и зазвякали копытами по каменистой дороге. Каме показалось, что Кемальчик вяло помахал ручкой, и ей от этого стало тоскливо. Вздрагивая и покачиваясь, над белым крупом лошади плыл зонт. За лошадью всадницы Кемальчика не было видно, а он все дальше, и дальше, и дальше уходил от нее.
И вдруг душащий комок подкатил к горлу девочки и перекрыл его.
— Кемальчик! — прозвенел ее крик, словно она пыталась криком вышибить из горла этот комок, и, разрыдавшись, кинулась за всадниками.
Лошади остановились, и Кама, вся в слезах, но стыдливо улыбаясь, подбежала к сестре.
— Что с тобой? — строго спросила сестра, глядя на нее с высоты, как бы ставшей еще выше.
— Не знаю, — стараясь улыбнуться, отвечала Кама, — Кемальчика жалко…
— Чего это тебе его жалко, он к себе домой едет, — строго сказала сестра, — не глупи, ступай!
— Я еще немножко провожу вас, — попросила Кама, все поглядывая на Кемальчика.
Кемальчик тоже смотрел на нее из-за плеча отца своими большими темными глазами, удивляясь ее слезам и как бы стараясь ей внушить: ты же видишь, я с папой и с мамой, и мне от этого хорошо, значит, и тебе от этого должно быть хорошо.
— Бедняжка, привыкла к нашему сыну, — сказал муж сестры, поворачивая лошадь и растроганно глядя на Каму.
— Оставь, ради Бога, — сказала сестра, — что ж мне, отдать ей сына своего?
— Нет, — сказала Кама, заикаясь от волнения и стараясь уверить сестру, что она не собирается забирать у нее ребенка, — я еще немножко, вон до той алычи провожу вас.
— Ладно, — согласилась Эсма и тронула лошадь.
Теперь Кама семенила возле нее, не решаясь держаться за стремя, чтобы не раздражать сестру. А Кемальчик удивленно поглядывал из-за плеча отца, как бы силясь осознать, почему Кама не понимает, что, когда ему хорошо, и ей от этого должно быть хорошо.
Но и под алычой Кама не смогла остановиться, кстати сквозь слезы успев заметить, что на алыче еще есть плоды и это надо запомнить, и снова побежала за всадниками.
Дорога круто пошла вниз, и Кама заставила себя остановиться. В лицо ударил далекий шум Кодора, открылась пойма реки, которая, извиваясь серебристыми рукавами, бежала к морю по дымчато-голубоватой лесистой долине, упирающейся в призрачную, как сон, стену моря.
А здесь вблизи
— Ну ладно, — обернулся муж к Эсме, — вон ее братья идут. Она вместе с ними и вернется… Кама, беги к нам!
И Кама рванулась.
— Кемальчик! — кричит она и бежит. Босоногая девочка в цветастом ситцевом платье, вся в слезах и все-таки счастливая, бежит вслед за всадниками.
Это мама моя!
— Мама! — кричу я сквозь бездну неимоверных лет, но девочка не слышит.
…Старая, старая женщина, седоглавая, с выцветшими глазами сидит на постели в ночной рубашке и покачивается от слабости.
— Ты скоро пойдешь на пенсию? — вдруг спрашивает она у меня после долгого молчания. Она забыла, что до пенсии мне еще далековато. Но мама спрашивает так, потому что сестра больна, а племяннице, присматривающей за ней, трудно, она сбилась с ног между своими детьми и больной бабушкой. Как ей объяснить, что в моем деле, в сущности, нет пенсии и нет отпусков. Впрочем, как и в деле ее жизни.
В тридцать пять лет, оставшись без мужа, она, забыв о собственной судьбе, целиком посвятила свою жизнь детям. С утра она уходила в лавку и поздно вечером возвращалась. И так три десятка лет без отпусков, без выходных, потому что ежедневный заработок давал детям ежедневную еду. И поздней ночью за чаем она, если не слишком уставала, рассказывала нам что-нибудь смешное, случившееся за день. И мы, бывало, покатывались от смеха.
— Сегодня опять приходил этот нищий аристократ.
И она, сама смеясь, показывала, как он, надменно вытянув руку, произносит просьбу-приказ:
— Положи что-нибудь.
Или еще:
— А сегодня был такой случай. Подходит к прилавку худющий человек. «Дай, — говорит, — килограмм сухарей!» А я ему: «Зачем тебе сухари? Ты сам как сухарь!» А сама думаю: «Господи, что я сказала! Сейчас скандал подымет!» Нет, оказался хороший человек: только улыбнулся.
…В этом мире, забывшем о долге, о чести, о совести, она неуклонно вела свою великую маленькую войну с хаосом эгоизма, отчуждения, осквернения святыни Божьего дара — стыда. Она не только стремилась всех нас, детей своих, поставить на ноги, но и старалась всеми средствами весь род наш удержать в теплой роевой связи. А удержать становилось все трудней и трудней.
— Ты уже три дня как приехал из Москвы и не видел своего дядю. Стыдно! Поезжай, пока он не узнал, что ты здесь, — обидится.
— Зять Заиры, ты не забыл ее? В первой городской больнице лежит. Проведай, объясни, что ты родственник, ему будет приятно.
— Поздравь их! У них сын родился!
— Помоги внуку Махаза. Он второй год поступает в институт. Так я и поверю, что его примут без знакомств! Ты же сам всю жизнь учишься, у тебя там должны быть знакомства.
— Ты же знаешь нашу Лену? Порох! У нее опять неприятности. Поговори с начальством.