Санджар Непобедимый
Шрифт:
Он не побежал предупреждать Гияс–ходжу и тогда, когда Санджар, сунув ему несколько монет, вошел во двор ханаки. Тут поднялся карнайчи и, подойдя к командиру, пробормотал в полной растеряньости:
— Санджар–ака, зачем вы здесь, не ходите на пир, не ходите!
Командир похлопал его по плечу и засмеялся:
— Ну, Надир–карнайчи, если там пир, то и я там. А ты дуй в свой карнай. Да поскорее начинай!
Уже тогда Санджар сообразил, что посещение мазара Хызра–пайгамбара может кончиться трагически. Но он не повернул назад, а бросил
— Ну, товарищи! Молитва, кажется, будет очень крепкой.
Вид беснующейся толпы убедил его, что здесь оставаться опасно.
Но и тут он не захотел отступать.
Санджар шел к веселым юношам и улыбался.
В этот момент вой, рев и выкрики «ху! ху!» оборвались и воцарилась тревожная тишина. Прозвучал резкий голос:
— Правоверные! Имейте страх божий в самом сердце вашем, пусть страх руководит вашими поступками! Дервиши! Люди! Я спрашиваю, что надо сделать с поклоняющимися вере Карахана, то надо сделать с признающими Лата, верящими в Маката, молящимися золотому тельцу? О, мусульмане, что мы сделаем с затесавшимся в наше моление поклонником солнца, огня и четырех серебряных идолов. Сюда! Вот он, чтящий медного пророка, святых из железа, идолопоклонник проклятый…
Раздвигая толпу, прямо на Санджара шел Гияс–ходжа, обличающе протянув руки и кликушески выкрикивая угрожающие слова. Молча, хрипло дыша, шли за ним бледные, потные, с судорожно искаженными лицами фанатики, прервавшие зикр. Они шарили глазами, подбирали с земли камни, комья глины, палки.
Тогда Санджар быстро сказал, обращаясь к вскочившим на ноги и сразу ставшим очень серьезными юношам в богатых халатах:
— Ну, как, где у вас винтовки?
— Здесь.
— Будьте наготове.
Он сделал шаг вперед. Лицо его было мертвенно–бледно.
…Отчаянно взревели карнаи, тонко запели сурнаи, оглушительно забили барабаны.
Около котлов с пловом запрыгали поварские помощники, звонко застучали ложками о подносы и, перекрывая шум, завопили:
— Готов, готов, плов готов!
Между группой Санджара и толпой фанатиков побежали вереницей прислужники с высоко поднятыми блюдами янтарного пахучего плова, направляясь к разостланным в тенистых местах на кошмах и циновках длинным скатертям. Подавальщики нараспев кричали:
— Готово! Готово! Просим! Просим!
Десятки мальчишек с кувшинами и полотенцами в руках рассыпались в толпе и, приветствуя правоверных, предлагали им омыть руки перед трапезой.
А среди прислужников ковылял со своим посохом Ползун и, расточая любезности, лично приглашал наиболее почетных гостей отведать угощение.
И голодная, алчущая толпа ринулась к блюдам плова, увлекая отбивающегося Гияс–ходжу. Он очутился рядом с Ползуном и, брызгая слюной, крикнул;
— Кто распорядился подавать плов?
Презрительно взглянув на его потемневшее, искаженное лицо, Ползун ответил:
— Потом поговорим. Идите, кушайте.
Сам он, давая знаки слугам, запрыгал к возвышению, около которого стоял Санджар. Мгновенно
Он закатал длинный рукав халата и протянул руку, чтобы взять горсть рису. Глаза его встретились с остановившимся взглядом Санджара, устремленным на его руку, где была вытатуирована арабская надпись.
Еще не оформившееся воспоминание мелькнуло в мозгу командира. Где и когда он видел нечто подобное? Где же? Он не вытерпел:
— Домулла! Простите неприличие вопроса: что у вас написано на руке?
Ползун усмехнулся:
— Глупость молодости… А написано: «Нарушитель обета прогневит его!»
— Какого обета? — поинтересовался Курбан. Ползун ответил уклончиво.
— Вообще обета…
Угощение было в полном разгаре. Горы плова исчезали на глазах. Но недаром ишан мавзолея Хызра–пайгамбара славился своим широким гостеприимством. Слуги несли все новые и новые блюда, и каждый мог насытиться вволю. С завидным аппетитом ел и Санджар. Но в то же время он напряженно думал: где же он видел надпись? Но так и не припомнил.
После ужина ишан пригласил к себе Санджара.
— Ты смелый воин, — сказал ему старец, — но ты сошел с пути, предначертанного отцами и дедами. Кто становится на новый путь, того ждут суровые испытания, сын мой.
Посмотрев на окружавших ишана прихлебателей, мюридов, слуг, Санджар упрямо тряхнул головой:
— Отец мой, о каких отцах и дедах говорите вы, о каком предначертанном пути говорите вы мне? Если те отцы и деды были эмиры, хакимы, помещики, — народу не по пути с ними. Если те отцы и деды — дехкане и пастухи, то народ идет по их пути, и я с ними…
Пир ужаснулся:
— Но где же найдешь ты, сын мой, всеблагую мудрость и благочестивое наставничество? Среди грубых пастухов, среди невежественных пахарей? Только мужи, преисполненные святыми изречениями пророка нашего, стоят в твердыне истины.
Санджар ответил резче, чем позволяли приличия и тревожная обстановка:
— Пусть… Пусть отец мой, пусть дед мой были неграмотны и невежественны. Пусть уступали они знаниями даже ничтожнейшему ишану и имаму, пусть. Но у народа нашего, у простого народа есть мудрейшие из мудрейших, светлейшие из светлейших, отцы, которые нас учат и направляют в наших поступках…
— О ком ты говоришь, сын мой? Речь твоя неясна и непонятна.
— Вы отлично знаете, мой пир, о ком я говорю. Только язык ваш не решается шевельнуться, чтобы произнести их имена и смутить покой вот их, этих ничтожных лизоблюдов. — Не обращая внимания на злобный шепот окружающих, Санджар закончил: — Кто они наши отцы? Имена их будут жить в народе вечно. Это они сделали нас людьми, это они помогли нам прозреть, это они дали нам счастье и радость.
— Я не знаю их имен, сын мой, — слабым голосом проговорил пир и, опустив голову, зашевелил губами.