Санитарная рубка
Шрифт:
— Ага, тогда постановляем… — Гриша на минутку задумывается и сообщает: — Как подрастут, мяса накопят, мы их зажарим и в Индию поедем. Кто со мной?
Согласны все, кроме Алексея. Тому котят жалко.
— Господи, и чего буровит, чего буровит, — сердится Надежда и прикрикивает на ребятишек: Да не верьте вы ему! Врет он все!
Верят. Всякой выдумке. А Гриша может и не такое отчебучить. Может прийти и прямо с порога объявить:
— Народы! А вы чего тут сидите?! Там у чайной двух верблюдов привезли и обезьянку. Бесплатно показывают!
И-эх! Пимишки на босу ногу, шапчонки на головы, пальтишки в охапку — несутся к чайной. Там, конечно, никого нет — ни верблюдов, ни обезьянки. Гриша, когда ребятишки возвращаются, не моргнув глазом
— Значит, увели. Долго собирались, народы.
В начале зимы, как только стукали первые морозы, Гриша становился незаменимым человеком в округе. Он колол скотину. Конечно, при нужде и необходимости любой мужик с парой помощников мог управиться со своим бычком, выросшим за лето, но соседи обычно обращались к Грише, и вот по какой причине: не нужны веревки, не надо бычка к столбу привязывать, на землю валить. У Гриши своя, особая манера имелась. Он спокойно подходил к быку и начинал ему чесать за ухом, бормотал что-то непонятное, и животина, будто завороженная, стояла и не шевелилась. Под мышкой у Гриши, завернутый в тряпицу, покоился кинжал, принесенный с фронта, длинный немецкий кинжал со свастикой на рукоятке. Гриша внезапно стряхивал с него тряпку, вскидывал неуловимым движением и точно бил стальным острием быка в шею. В лен, как говорили мужики. Бык падал на передние ноги, словно подрубленный. И тогда еще одно неуловимое движение — кинжалом по горлу. Алая кровь — на белый снег. Дымится. Хозяйка, как того всегда требовал Гриша, стояла рядом, наготове, и держала в руке пустую кружку. Гриша подставлял эту кружку под красную струю, дожидался, когда она до краев наполнится, и крупными глотками пил дымящуюся на морозе кровь, запрокидывая голову. Две тонкие струйки стекали по уголкам губ. Хозяйки отворачивались, убегали и Гришу недолюбливали, сторонились. А ему хоть бы хны:
— Жизнь — она без крови не бывает! От крови жила крепче становится! Шире, дале, боле, выше!
…Воскресная парикмахерская между тем закрывалась. Надежда подметала волосы, бросала их в печку, и они там, на не потухших еще углях, весело и коротко вспыхивали. Теперь за стол, за неторопкий разговор под водочку. А когда мужики разомлеют, они еще и споют. Сначала уломают Надежду, чтобы она завела, та будет долго отнекиваться, отказываться, но в конце концов согласится и затянет:
— На горке богатого замка Зеленая липа стоит.Мужики с серьезными, отрешенными лицами подхватят:
— Под этой зеленою липой Тяжелый там камень лежит…И потянется, как веревочка, жалостливая песня о девице, заснувшей утомительным сном от несчастной любви.
В тот год приехали на заготовку леса вербованные. Народ — оторви да брось. Хулиганистый, задиристый, легкий на кулак и на воровство. У Гриши Черного пропала бензопила, которая всегда стояла в сарайке за легкой тесовой дверцей. Вечером, обнаружив пропажу, Гриша пошел разбираться в барак к вербованным. Разобрались… Избили его, измочалили, как тряпку, а после оттащили в дальний переулок и бросили в лужу. Стоял уже октябрь, лужа к утру взялась толстым льдом, и Гриша вмерз, лежа на спине с раскинутыми руками. Мужики, когда узнали, сразу кинулись в барак к вербованным, но тех и след простыл.
После их нашла милиция, был суд, вербованным «нарезали новые лесные деляны» кому по пять, кому по шесть лет, но Грише от этого легче не стало: беспомощный, он едва вставал с кровати по нужде, скрипел зубами от боли и наотрез отказывался ехать в больницу, говорил, что там непременно помрет. Фельдшерица ходила на дом и ставила ему уколы, жена втихомолку плакала, а Гриша время от времени повторял:
— Жилу порвали, суки… Ничего, я на узел ее завяжу!
И завязал — по весне выбрался на крыльцо, опираясь на костыль. Худой, черный, как обгорелая жердь, стоял
— Народы, чего припухли?! Страшный снаружи стал? Не бойтесь, скоро обыгаюсь, как раньше буду, как новенький. Тогда котят нажарим и в Индию поедем. Кровь из носа — поедем!
В Индию вместе с ребятишками Гриша Черный не уехал, но зато окончательно оклемался, вошел в прежнюю силу и в прежнюю жизнь, за одним лишь исключением — он перестал колоть скотину. Когда его просили по старой памяти, честно отвечал:
— Не могу, рука вздрагивать стала. Да и скотину теперь жалею, живая она, как мы, живая…
Работал Гриша Черный до самой пенсии на пилораме рамщиком. Схоронив жену, во второй раз жениться не стал и жил один — сам себе хозяин. Годы шли, а он оставался прежним, худым и смуглым на лицо, будто время не имело над ним никакой власти. Только цвет густых волос на голове поменялся — с аспидно-черного на ослепительно-белый.
Теперь Гриша сидел на лавочке возле богатыревской ограды, зорко поглядывал на дорогу и не торопился вставать или идти навстречу Сергею и Богатыреву. Ждал, когда они сами подойдут. Кивнул головой, отвечая на приветствие, и сразу же, без всяких предисловий, огорошил:
— Поехали ко мне, народы, разговор есть. Я седни только узнал, что Алеху схоронили, узнал бы раньше — хоть на похороны бы пришел… Ладно, теперь чего, поехали, поехали…
И первым, не дожидаясь, что ему ответят, направился к «жигулям», опираясь на длинную суковатую палку.
Маленький бревенчатый домик с аккуратным палисадником смотрелся, как картинка, все вокруг прибрано, почищено, где надо — подкрашено. И в самом домике также было чисто и опрятно. Никогда не подумаешь, что старик здесь один живет и своими руками порядок наводит, какой не каждая баба может соблюсти. У порога, на цветном половичке, Богатырев и Сергей разулись, прошли к столу. Гриша Черный поставил свою палку в угол, тоже разулся и присел на низкую табуретку, стоявшую у стены, вытянул ноги, словно после долгой ходьбы, и принялся разглядывать своих гостей. Молчал и разглядывал.
— Дядь Гриш, зачем призвал-то? — первым не выдержал Сергей. — В гляделки поиграть?
— В гляделки с девками играют, а я думаю. Ладно, томить не стану. Думай, не думай, а супчик сам не сварится. Шире, дале, боле, выше… Значит, так, народы, слушай меня. Попал я в особую милость к господину Караваеву. С год назад, наверно, решил себя водочкой побаловать, прихожу в магазин, а там Караваев собственной персоной, видно, ревизию наводить приехал своему хозяйству. Признал, кинулся, как к родному, обнимать начал. Помнит, оказывается, как я ему задницу прикрыл, когда он грузчиком еще в райпо обретался.
— Как это тебя угораздило? Ни разу не слышал! — Сергей от удивления даже со стула привстал — никак он не мог связать дядю Гришу и Караваева: что между ними может быть общего?
— Я ж не баба, чтоб по всему околотку бегать и пересказывать, да и Караваев не болтуша, лишнего слова не брякнет. А прикрыл просто — ножик спрятал, пожалел молодого дурака. Они тут разодрались ночью, как раз напротив меня, всерьез разодрались, до ножей дошло. Караваев одного порезал, а ножик, когда милиция подъезжала, ко мне в ограду кинул. Ну а я тот ножик прибрал, спрятал. Не нашла его милиция, а раз доказательств нет, и кто кого порезал — неизвестно, суда не было, да и порезанный не в претензии оказался, одним словом, по пятнадцать суток все отсидели, на том и закончилось. Он, конечно, знал, что ножик я спрятал, но даже вида раньше не подавал, а тут, в магазине, как увидел, так сразу и признал. В хоромы к себе повез, угощать стал, спрашивает — чего тебе, дед, нужно, ты только скажи, я сделаю. Ничего, говорю, мне от тебя да надо. Я сам себя обихаживаю и сам себя кормлю…