Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
По санктпетербургекой дороге вдоль течения Невы-реки тянутся заборы Шпалерного двора. Там хамовницы, вольные и невольные, стучат станками, ткут ковры-шпалеры и для двора, и для придворных, и просто на продажу. У кромки воды - чертоги цариц и царевен, иные уже заколочены: вымирает петровское семейство. Над лесом возвышается лютеранская кирка, и время от времени слышен заунывный звон ее часов.
А на юге, с солнечной стороны Кикиных палат, как раз насупротив их резного, вычурного крыльца, там русская Канатная слободка. Раскинулись огороды, курятники,
Для изобильного приготовления снастей и канатов, российскому флоту потребных, в слободе поселены были знатоки пенькового и крутильного искусства, веревочной хитрости, переведенные сюда из других городов. К тому же и смолить ту вервь было здесь подручно - Смоляной двор рядом.
На торфянике строили, били сваи в черную грязь, плодородную землю в лукошках доставляли. Зато теперь там и сады, и огороды, и яблоньки цветут, как где-нибудь в Рязани.
И все равно мертва эта земля, рассуждают старики. Комарье кругом, хлипкая жижа. А болотная сизая марь по вечерам, от которой грудь кашлем заходится и вольная душа изнывает!
Как и весь новооснованный Санкгпетербург, слобода была распланирована по линеечке. Изб и шалашей разных не строили чтоб - ни-ни! Каждому переведенцу казенными силами дом был выстроен, но чертежу, образцовый. А за дом сей жалованья вычитать следовало двадцать лет.
Но обычаи в казенную, по ранжиру строенную слободу перешли из самой что ни на есть исконной Руси. На качелях качаются, в баньках парятся до изнеможения, песни поют по вечерам.
И на завалинке сбираются как на какой-нибудь парламент. Хороша завалинка у образцового дома вдовы Грачевой; защищена и от смоляного дыма едкого, и от солнцепека, а напротив, как раз у мостика через ручей, возвышается блистающий зеркальными окнами Кикин чертог.
Приходит бурмистр, сиречь цеховой староста, по фамилии Данилов, с золоченой цепью во весь живот, поигрывает ключиками от чуланов, где лежит его имущество. Является бездельник карлик Пу лишка, который, хотя и монстр, но происхождения дворянского. Присутствует и вдовы той нахлебник, студент Миллер, в жалких очочках, которого никто иначе как Федя не называет. Тут, наконец, и главный закоперщик всяких бесед - отставной драгун Ерофеич, промышлявший трепанием конопли.
Пеший ли, конный ли - все завалинке той пища для рассужденья. Пока идет он или едет, завалинка молча грызет орешки или щелкает тыквенное семя. Следуя мимо, он непременно завалинке всей поклонится, и завалинка обязательно ответит, а у кого есть шляпа или хотя бы треух - приподнимет.
А уж когда путник скроется из виду, тут завалинка даст себе волю - все косточки перемоет.
– Гляньте!
– пропищал карлик Нулишка. Таков уж у него был голос пронзительный.
– Гляньте! От Кикиных палат уже третий воз с пожитками принцев отъехал.
– Не успели принцами заделаться, уже пожитки возами возят.
– Каждого одень, обуй, - сказал отставной драгун Ерофеич, доставая кисет с табачком.
– Да не по-простому, по-княжескому.
–
– волновалась завалинка.-А на торжищах-то шаром покати.
Боязливая вдова охнула из окна своей кухни:
– Ох, господа хорошие, вы говорите, говорите, а до Тайной канцелярии не доведите.
– Кого тут бояться? взвизгнул Нулишка.
– Тут все свои.
– Свои-то свои...
– усмехнулся Ерофеич, наскреб в кисете табачку и двумя пальцами засунул в нос.
– А как бы не случилось, как в Святогорском монастыре.
– А что случилось в Святогорском монастыре?
– воскликнула в один голос завалинка, предвкушая интересный рассказец.
– А там инок Варлаам, отменного жития старец, рассказывал братии, будто царя нашего за рубежом подменили, прислали взамен басурмана. Тот и пошел всем бороды брить, головы сносить. Всех обольстил, только сын его богоданный, царевич, правду ту прознал, за что его басурман мучениям подверг.
Ерофеич сладко зажмурился на заходящее солнце и чихнул, будто из пушки выстрелил, а завалинка ждала продолжения.
– Сам ты басурман, - сказала вдова Грачиха, хотя в своем окошке тоже ждала продолжения.
– При чем тут я?
– развел руками Ерофеич.
– Так монах тот говорил, за что и поплатился по закону.
– Дальше, дальше!
– требовали слушатели.
– А что дальше? Дальше старец тот сказывал, что царь наш подлинный теперь освободился и едет сюда.
– Брешут!
– закричали все в волнении.
– Вот и монахи, те сначала сказали "брешут", а потом крикнули "Слово и дело!" - старца в Преображенский приказ мигом сволокли. И монахов тех в железа обратили, за то что сами дураки и дурака слушали.
– Ай-ай-ай!
– соболезнующе вскрикнула вдова Грачиха.
– Значит, что же?
– соображал бурмистр Данилов, пока завалинка на все лады перетолковала рассказец Ерофеича.
– Значит, по тому старцу выходит, что в соборе под погребальным покровом лежит и не император настоящий?
Ерофеич не отвечал, он весь напрягся перед очередным чиханием.
– А где же теперь тот доподлинный царь, монах злонамеренный этого не сказывал?
– А доподлинный царь, - сказал Ерофеич, отсморкавшись, - он уже в Санктпетербурге, но до поры скрывает свое обличье. Вроде бы простой обыватель, как любой из нас.
– Может быть, ты и есть тот самый скрывающийся царь?
– спросил изумленный Данилов.
– Может быть, - ответил отставной драгун, приосанясь.
– Ну и трепальщик же ты, служивый, - сказал с досадой бурмистр.
– Не даром треплешь коноплю.
– Позвольте, герр Иеро-феитч, - обратился студент Миллер, подыскивая русские слова.
– Фюр ди виссеншафт нуссен, записать ваш замечательный рассказ для науки...
Ерофеич посмеивался, потряхивая кисетом.
– А вот я...
– вскочил Нулишка, показывая всем кулачок.
– А вот я захочу и крикну "Слово и дело!" И вас всех тотчас... Всех, всех, всех!