Сапер. Том II

Вязовский Алексей

Вот я и писал сейчас, медленно, будто и вправду вспоминал прошедшие события. Понятно, что эту писанину заберут и заставят написать еще раз. И еще раз. Пока перо из рук падать не начнет. Потом будут сравнивать, где что написано, есть ли разногласия, после этого пойдут вопросы с подковыркой, где меня будут пытаться подвести к неточностям и раскручивать эту ошибку. Вот сейчас, уже пора поторопить меня, чтобы писал быстрее и времени на раздумья оставалось всё меньше. Видать, Реваз Давидович учился в той же школе, что и следаки, пытавшиеся расколоть

моего знакомца, потому что, не успел я закончить первую страницу, как он буквально выдернул листочек из моих рук и сказал:

— Петр Николаевич, вы там что, «Войну и мир» писать собрались? Мы так до утра не закончим. Поторопитесь!

— Сами же сказали, любой чох вспомнить, — возмутился я. — А как раз это труднее всего дается.

— Ладно, подробностей про то, как водитель раскурил цыгарку со второй спички и жаловался, что газетная бумага слишком воняет при использовании на самокрутки, не надо, — смилостивился Чхиквадзе. — Только про госпиталь.

— Хорошо, — кивнул я и приступил к новой главе печальной повести.

Вскоре к моему старому знакомому подключился совсем невежливый коллега — представляться мне он посчитал лишним. Впрочем, как и разговаривать со мной. Лет сорока, ничего примечательного, петлицы батальонного комиссара. Они с Чхиквадзе сидели в углу, как голубки, Реваз только успевал дергать из моих рук новые листики, из чего я сделал вывод, что этот новенький — его начальник и они продолжали шушукаться, склонив головы друг к другу. Их понять тоже можно. Весь ход войны меняется. Целые фронты сдвинутся с места, люди получат новые звания, ордена. Ну а кого-то закопают.

Примерно через час прибежал Михеев, тот самый, что в прошлое мое сидение здесь приносил нам чай и бутерброды. Он передал начальникам пакет, который они немедленно распотрошили и начали изучать. Зуб даю, показания особиста, бывшего со мной в госпитале. Судя по толщине стопки, там, наверное, были еще и показания всех, кто меня там видел.

А у меня при вспоминании у бутербродах от Михеева явно заурчало в животе. Да так громко, что начальники оторвали головы от чтения и посмотрели на меня.

— Извините, — сказал я. — Просто целый день не ел, конфуз вышел.

— Михеев! — громко крикнул Чхиквадзе, и продолжил, когда тот засунул голову в приоткрытую дверь: — Три стакана чаю нам принеси. И бутербродов старшему лейтенанту.

Я как раз пошел на второй круг описания допроса оберфельдинтеданта, так что неожиданное подкрепление пошло мне на пользу. Удивительно, но третьего раунда не последовало. Второй экземпляр они даже читать не стали, а дали мне назад первый отчет и Чхиквадзе сказал:

— Читай.

— Что значит «читай»? — переспросил я. Мне и в самом деле было непонятно, что читать, да и в любом случае репутация туповатого малого при общении со всякими следаками лишней не будет.

— Допрос читай, вслух. В лицах, — зачем-то добавил Чхиквадзе. — Можно без выражения, но не части и не медли, обычно, как разговаривали.

Я и прочитал,

не особо-то много там и было, того допроса. Указывал только, что вроде как тут он захрипел и замолчал, а тут закашлялся. Вот не помню эти хрипы с кашлем, постоянно он задыхался, так что извините, дорогие товарищи.

Особисты слушали, не перебивая, и только когда я сказал «Тут он посинел и я пошел звать врача», пришедший подал таки голос:

— Четыре минуты сорок секунд.

Чхиквадзе кивнул, причем, как мне показалось, довольно, и встал.

— Всё на сегодня, товарищ старший лейтенант, — сказал он безо всяких эмоций. — Сдайте оружие и удостоверение. Переночуете на гарнизонной гауптвахте. Завтра продолжим.

Я достал свой ТТ из кобуры и подвинул его по столу в сторону особиста. Потом достал документы. Тот все сгреб аккуратно, открыл сейф, положил на полку и закрыл дверцу.

— Ну всё. Михеев! — позвал он. — Отвезешь старшего лейтенанта на гауптвахту, пусть его там разместят. Поудобнее, — добавил Чхиквадзе.

До гарнизонной губы ехать было всего ничего. Михеев сидел впереди, я сзади. Не прошло и десяти минут, как шофер остановился перед воротами мрачного здания за высоким забором на Зеленодольской. Мой провожатый постучал в калитку, через пару минут пришел дежурный, вроде сержант, в темноте не видно. Они пошептались, меня позвали и вежливо провели в камеру для комсостава. Даже портупею не забрали! Да что портупея, из карманов даже вытащить ничего не заставили! Странная губа, однако. Впрочем, камера выгодно отличалась от солдатской: и койка не убрана, и застелена, кроме одеяла даже простыня с подушкой имеются, полотенце. К углу стояла еще одна койка, на которой кто-то спал, укрывшись с головой. Санаторий, а не гауптическая вахта, доложу я вам. В таких условиях я до конца войны сидеть готов!

Дверь захлопнулась, и я сел на кровать. Сосед мой зашевелился, повернулся, и спросил:

— Слышь, земляк, закурить есть?

Какой-то у него странный акцент, и не разобрать поначалу.

— Извини, не курю, — ответил я. Как-то не до чужой нужды в куреве сейчас.

В тусклом свете дежурной лампочки я видел только силуэт соседа. Возраст, даже приблизительно, в такой темени не определить, не говоря уж об остальных деталях.

— Ильяз, — встал тот и протянул мне руку. Камера была не очень большой, даже ходить никуда не надо.

— Петр, — представился я. Общаться особо не хотелось, не до знакомств сейчас.

— Второй день здесь сижу, со скуки скоро сдохну, — объяснил мой сосед. — Газеты довоенные еще, половина на самокрутки вырвана. И можно читать устав гарнизонной и караульной службы. Уж лучше с бойцами на плацу строевой занимался, честное слово!

Наверное, татарин. Вроде и правильно говорит, но вместо «Ч» у него получается «Щ». Щестное слово. И «П» он произносит как-то странно, почти «Б» получается.

— Татар? — наугад спросил я. Был у нас в бригаде татарин, кое-чего нахватался.