Сапер. Том IV
Шрифт:
— Нет, не стыдно, — я смело посмотрел в глаза Ермолаева. — Сам сюда я не просился. Уверен, что буду полезен на фронте.
Хотел подмигнуть директору школы Орлову. Он то мое лично дело наверняка видел. Но не стал.
Собираться после отчисления было грустно. Уже привык ко всему тут, к распорядку, курсантам. Комнату я делил на двоих с пузатым рыжим лейтенантом по имени Боря Еропкин. Хотя его брюхо не содержало ни грамма сала. Такой крепыш, из одних мышц состоящий. Как его звали на самом деле, разумеется, не доводили, а псевдонимы
— Что Дрюня, отчислили? — Боря вкатился к нам, словно колобок. Переваливаясь как пингвин, упал на кровать, потянулся.
— Отчислили.
Я залез в тумбочку. Начал выкладывать вещи. Мыльно-рыльные, личные книги, часы, фотографию жены, собственную кружку на четверть литра из алюминия — подарок работников завода «Серп и молот». Она была примечательно тем, что в ней в районе дна имелась пробка на ремешке. Не хочешь, чтобы твоей посудой кто-то пользовался, пока тебя нет? Забираешь пробку с собой.
Боря давно точил зуб на смешную кружку. Подкатывался так и сяк, а давай обменяемся, а может в картишки перебросимся, и на кон ее поставим. Ага, щаз. Как Еропкин играл в карты, я слышал от других курсантов. Хоть азартные игры были запрещены в школе, тайком все-таки шпилили. А что еще делать? Привезенное из увольнительной бухло вычищали из запасов просто мигом, контролеров хватало. Выходить за территорию нельзя — даже не прогуляешься нормально на танцульки. Вот и перекидывались в картишки.
— Может оставишь кружечку тут? В память о себе?
— Ага, спешу, аж падаю.
Я снял с полки учебники. Сел стирать ластиком пометки карандашом. Хоть и двоечник, а все-таки худо-бедно учился. Немецкий, кстати, пошел влет, Генрих Оттович, надо отдать ему должное, признал, что первое впечатление было ошибочным, и меня хвалил.
— Давай помогу, — хитрозадый Боря тяжело вздохнул, взял один из учебников. — С пометками не примут в библиотеке?
Домой ехал в полном раздрае. Чего теперь делать? Идти к Фитину? Или сразу к Берии? И что я скажу? Проклятые враги отчислили меня с курсов? Обижен и требую справедливости согласно заслугам? А пустят меня к ним?
Да тут даже проверять не надо, покажут на дверь, если забыл куда идти — и прощайте. К тому же не исключен вариант, что все козни не спроста. Что кто-то там подумал, и задумку мою признали не такой замечательной, как это казалось поначалу. И меня мягко оттирают в сторону, давая знать, что органам я не нужен. А если так, то радоваться надо. У этих ребят всякие подковерные игры постоянно идут, а после войны, а особенно после смерти вождя — такие головы полетят, что и думать сейчас страшно. Как там поэт говорил — минуй нас прежде всех печалей… Чем дальше от начальства, тем спокойнее живется. Тем более, что у меня и так есть всё, что только желать можно. Любящая жена-красавица, к тому же еще и умница — это раз. Квартира, которая и через двадцать лет шикарной считаться будет — это два. И я, пока еще живой, и не обделенный всякими плюшками — это три.
Мое появление дома стало для жены полным сюрпризом. Зашел я в квартиру на цыпочках, дверью не хлопал. Застал супругу за учебой — Вера конспектировала какую-то
— Петя! У тебя увольнительная? А что не предупредил?
— Так точно, товарищ военврач третьего ранга! Полная и окончательная. Уволили из ШОНа с концами! — я сел в кровать, потянул к себе жену. Та сопротивлялась.
— Как уволили?! Ну-ка рассказывай!
Ну я и рассказал. Про козни Ермолаева, шведский язык, и прочий марксизм, придуманный разными немцами нам на погибель.
— Тебя отчислили?!
— Как двоечника, — покивал я. — Прости, родная, не вышло из меня разведчика.
— Иди к Кирпоносу, — тут же сделала вывод Вера. — Завтра же. С утра. Он тебе жизнью обязан, вытащит.
Похоже другого варианта не оставалось.
Но жена у меня — золото. Больше к этому разговору не возвращалась, будто и не было его. Не нудела и не причитала. Приняла как должное. Случилось, и ладно. Будем дальше жить. Вот это я понимаю, правильное отношение к семейной жизни — что бы там с мужем ни произошло, накорми, напои, и приголубь.
С начальством надо встречаться с самого утра, пока вышестоящие товарищи не испортили настроение. Я нарядился в идеально выглаженную форму, нацепил ордена, звезду Героя, и поехал по темноте на Фрунзенскую. Ночью еще подмораживало, будто и не весна сейчас. Да и днем тепло только на солнышке было.
Что Кирпонос в Генштабе, я вчера узнал. Осталось только найти его и напомнить о своем существовании. Трубку взял кто-то мне неизвестный, но Михаилу Петровичу доложил, и сказал, что тот с утра ждать будет. Был бы Аркаша Масюк — тот бы больше сообщил, но где мой товарищ сейчас, пока неведомо.
Так что пропуск меня ждал, тут как снег на голову не свалишься, особенно таким чинам. Я поднялся на второй этаж, как мне и подсказали, и вошел в приемную. Да уж, в Киеве, конечно, побольше хоромы были, но надо понимать: тут вам не там.
Адъютант один был, лейтенант, я его точно раньше не встречал. Молодой парень, лет двадцати с небольшим, но сразу виден штабной лоск. Не расфуфыренный хрен с напомаженным чубом и мундиром из генеральского сукна, вовсе нет. Одет обычно, стрижен коротко, «Тройным» одеколоном самую малость пахнет. Но что-то такое штабное во внешности есть. Не из окопа, короче. У этого про Масюка не спросишь, он даже если знает, не скажет. Этот вопрос я за дверью задам, если встреча хорошей будет. У высокого начальства память иной раз коротка бывает. Но хоть не сразу в строевой отдел послали, и то хлеб.
Запустили зато моментально, только доложил адъютант, сразу кивнул, будто начальник его сквозь стену видит, и показал мне на дверь, давай, Петр Николаевич, не стесняйся.
Кирпонос шел мне навстречу, широко улыбаясь. Даже руки в стороны чуть развел, и, подойдя ко мне, крепко обнял.
— Ну здравствуй, Петя! Рад видеть! Давай, проходи, присаживайся. Сейчас чайку организуем, с сушками. Ты завтракал? Хотя что спрашивать, бутерброды лишними не будут! — он открыл дверь в приемную, и крикнул: — Витя, сооруди нам чайку, бутербродов каких. Ну ты знаешь.