Сапоги императора
Шрифт:
— Борис красивый? Ха-ха-ха! Он длинный, как палка, а вот ты красивая, как ржаная копешка!
Откусив конец нитки, Наталья положила пеленку на колени.
— Если будет девочка — назову ее Наташенькой, а если сыночек — Мишенькой.
— Нет, тетка Наталья, сына не приноси!
Она улыбнулась:
— Чудной ты какой-то! В этом не моя воля, а божья. Кого он пошлет, тот и родится.
— Неправда! Совсем не божья воля, а твоя! Вон моя мамка, когда надо было, меня принесла, а когда девчонку захотелось, Наташку родила. Ты
Наталья открыла было рот, чтобы мне ответить, но появился дед Михайла Тиманков.
— О-о-о, у нас тут гость? А я второй день хочу с тобой, Мишка, покалякать, да ты словно молодой месяц: только появишься, блеснешь и пропадешь. Есть у меня к тебе докука. Сам-то я окривоножил: видишь, в валенках и двигаюсь с клюкой. Кривая же нога — плохая слуга: на ней не попрыгаешь, не поскачешь, а только заплачешь!.. А у зятя Бориса в грудях огнем палит — сказывают, что это воспаление в боку. От простуды, слышь, бывает... Наталья копна копной ходит. Одна Авдотья у нас труженица, заботница и работница, но и то надежды мало: ночами стоном стонет, спина болит и в руках ломота. Зазывали мы к Авдотье знахарку из деревни Волчихи. Старуха долго над Авдотьей мудровала-волхвовала: клала животом поперек избяного порога да над спиною дровяным топором махала; хворь-болесть пугала и приговаривала: «Убегай-улетай хвороба, вон твоя дорога! По тому пути в лес лети! Слышишь? Лети в лес, там тебя ждет бес!»
На эту ворожбу страшно было глядеть: вдруг да топор из рук знахарки вырвется...
Не помогла знахарка — зря ей полтину денег да батман пшена уплатили!
Дед помолчал и тяжело вздохнул.
— Хочу я тебя, сосед, просить: сделай божескую милость — помоги хворым да слабосильным, выводи моего мерина пастись в луга. Я перед тобой в долгу не останусь: могу деньгами платить или харчами... Не сумлевайся! Хотя Карько и конь, но ты с ним сладишь: он смирнее теленка!
Просьба деда Михайлы была жалостливой, но я молчал: что тут скажешь, когда надо еще отца и мать спросить? А дед продолжал:
— С твоими родителями я калякал, и они мне так сказали: если, мол, будет Мишкино согласие, пусть пасет!
Ну раз так родители сказали, то я согласился, и дед облегченно вздохнул.
— Вот и гоже! Свет не без добрых людей. Наталья, а ты бы Мишку-то чем-нибудь угостила: он к нам с добром, и мы ему добром отплатим!
Сказав так, дед Михайла зашаркал валенками и, тяжело опираясь на клюку, направился к своей избе. Наталья улыбнулась:
— Сейчас, Мишка, мы с тобой начнем пировать!
Развязала мешочек, вынула глиняную миску, взяла из нее большой ком овсяного толокна и подала мне:
— Ешь толокно! Это мне свекровь принесла...
И мы оба стали есть. Наталья ела не торопясь, а я так быстро, что скоро и крошек не осталось.
С того дня я начал выезжать в луга пасти Гнедка и дедова Карька. Дед Михайла давал мне большой ломоть хлеба, луковицу, соль, а иногда и шкалик
— Бери, бери! День-то стал вон каким длинным — все сжуешь! Пастухи — самые едучие люди...
Я брал, что давали, а чего было стыдиться? Брал не милостыни, а заработанное. Часть еды оставлял родителям. Мать принимала и горестно вздыхала.
— Тебе бы, Мишка, гулять да гулять, а ты нанялся-продался.
* * *
Бесхлебица терзала не только нас, но и другие бедные семьи. И все мы с нетерпением ждали, когда же наконец созреет рожь. Мать частенько спрашивала отца:
— В поле не заглядывал? Как там рожь-то?
— Наливается, но зерно еще мягкое, жидкое: раздавишь, а в нем молочко...
— Да-а-а, как богом заведено, так все и делается: рожь две недели цветет, две недели наливается, две недели созревает... Если бы установилась жаркая погода, а то сейчас ни лето, ни осень!..
Но вот однажды мать мне сказала:
— Пойдем в поле, да своими глазами на рожь-кормилицу взглянем! Дед Михайла Тиманков сказывал, будто поле побурело...
И мы пошли. Мать поглядывала на небо и досадовала:
— Облака висят над нами, солнышко собой загораживают! Пусть бы над барским лесом дремали, а нам бы солнышка и теплышка побольше: без этого рожь не торопится поспевать. Богу-то, видимо, некогда за облаками приглядывать, вот они, ленивцы, и висят, где хотят!..
Мы шли и по обочинам полевой дороги и в канавах часто встречали круговины зарослей высокого, душистого донника. Мать останавливалась, притягивала к себе веточку донника и нюхала.
— Ишь, как гоже пахнет! Недаром курильщики донник сушат и в махорку добавляют.
— Зачем?
— Чтобы сатанинский табачище не шибко баб и младенцев душил... А ты, сынок, замечай и запоминай: где донник растет, там и рожь родится высокой да колосистой!
— А почему?
— Баба я темная, причины не знаю, а вот вижу и тебе сказываю. Давай-ка наломаем веток донника!
— Да зачем они тебе? Понюхала и хватит!
— В нашу избу войти страшно: отец всю ее прокурил-продымил. А я эти веточки донника высушу да за иконы положу и в отцовскую махорку намешаю: тогда будем дышать добрым воздухом!
Добрались мы с матерью до средины поля. В море волновавшейся, сильно побуревшей ржи с трудом отыскали свою трехсаженную полосу. Мать сказала:
— Ты на всю жисть у себя в памяти заруби: каждый хозяин свои загоны и полосы по-своему метит. Один выпахивает кольцо, другой еще чего-нибудь, а наш отец метит полосы вот как...
И раздвигая руками рожь, мать прошла по метке-треугольнику.
— Такой меты больше ни у кого на нашей улице нет. Ее еще дедушка Илья придумал, и твой отец строго блюдет.