Сапожная мастерская
Шрифт:
– Так вот, Мирон Иванович, – сказала девушка. – Часовню мы вам сносить не дадим.
– Ну и отлично, – согласился Мирон Иванович. Ему совсем не хотелось ссориться с девушкой. – А у вас платье так нежно светится. Как вы этого добиваетесь?
– Вы меня поняли?
– Я вас понял. Пускай стоит.
– Значит, вы ничего не поняли. Вы отлично знаете, что в понедельник, пользуясь вашим потворством, директор завода часовню снесет. А вы потом, когда приедет Елена Сергеевна или когда к вам прибегут возмущенные пенсионеры, разведете руками и будете отчаянно доказывать, что часовни и не было, а если была, то никому не нужна.
– Не
Они вышли на замощенную часть набережной. Одноэтажные домики, глядевшие на речку маленькими, светящимися голубым телевизионным светом глазками, кончились. Пошли дома каменные, двухэтажные. Пока они еще стояли редко, потеснее они столпятся у центра, за гостиными рядами. С речки тянуло холодком, комары не приставали, набережная была совсем пустой, никто не гулял, потому что по телевизору показывали третью серию французского фильма о любовных связях Берлиоза.
Они миновали церковь Святого Духа, повернули на Гоголевскую улицу. И тогда Мирон Иванович понял, что гуляют они не без цели, а приближаются к часовне. Ему показалось, что приход сюда был его инициативой, и потому он сказал:
– Вот о ней мы и спорили. Никакой ценности, а углом вылезает на улицу.
Купол часовни давно исчез, она была крыта двускатной железной крышей и покрашена в желтый казенный цвет. Над дверью, сохранившей еще следы лепнины, была прибита вывеска «Мастерская по ремонту обуви». А по сторонам двери у маленьких окошек были прикреплены щиты с изображением всяких видов обуви и написано: «Ремонт срочный и в течение недели». Часовня вылезала углом на проезжую часть, потому что строилась она, когда улица была куда уже. За часовней начинался забор – там была строительная площадка заводоуправления. Фонарь, горевший на вершине крана, казался звездочкой.
– Я вам честно скажу, Таня, – произнес Мирон Иванович. – У меня есть тщеславие. Вы думаете: вот архитектор, наверное, неудачник, живет в городишке, черт знает где. Это неправильно. Я как настоящий полководец – я ношу в сумке маршальский жезл.
И Мирон Иванович похлопал себя по карману пиджака.
– А зачем? – спросила девушка.
Они стояли перед сапожной мастерской, порывы ветра дергали за край плохо прикрепленной вывески, и та мелко дрожала, а иногда била по штукатурке.
– Другие мои сверстники, даже более талантливые, просиживают штаны в больших душных комнатах столичных мастерских, воплощая чужие идеи. В тридцать, в сорок лет они остаются мальчиками на побегушках. А ради чего? Чтобы перейти площадь и попасть в Зал Чайковского на симфонический концерт? Нет, я хочу всегда быть первым. Сегодня в Великом Гусляре, завтра в области. И я вернусь в Москву победителем!
– Я сделаю все, чтобы так не случилось, – сказала девушка.
Мирон Иванович не понял, надо ли улыбнуться или обидеться, но предпочел улыбнуться, хотя улыбка вышла неуверенной.
– Если вы решили оставить меня здесь, потому что сами остаетесь, я не возражаю, – сказал он и снова протянул руку, но Таня сделала маленький шаг в сторону, будто ветер отнес ее, как лепесток.
Рука Мирона Ивановича повисла в воздухе, потом он указал ею на часовню и сказал:
– Что ее стоило
– Чему?
– Новому.
– Вот этому? – Таня показала на забор, за которым спал подъемный кран.
– Именно. Хотите посмотреть? Там уже вышли на нулевую отметку.
– Нет, не хочу, – сказала девушка. – Мне некогда.
– А я думал, что мы гуляем.
– Это вы гуляете.
– Странно. Самое удивительное свидание, которое было в моей жизни.
– Теперь послушайте меня, – сказала Таня. – А то вы все говорите, а дело не двигается.
– Пожалуйста, – согласился Мирон Иванович. – Пойдем тогда в сквер. Там лавочки.
– Что вы знаете об этой часовне? – спросила Таня, будто не слышала приглашения.
– Старая, – сказал Мирон Иванович серьезно, так как вопрос был задан серьезно. – Если что и было, то ничего не осталось. И очень нам мешает.
– Эта часовня, – Таня подошла к ней поближе и дотронулась до обрамления узких окошек, – одно из первых каменных зданий такого рода на севере России. Построена она в четырнадцатом веке. Уже поэтому она уникальна. Это самое старое каменное здание в городе.
– Вы архитектор или историк? – спросил Мирон Иванович.
– Я генетик, – ответила Таня. – Часовню, конечно, перестраивали, но внутренняя планировка и стены, к счастью, полностью сохранились. Зайдите внутрь.
– Нельзя, – сказал Мирон Иванович. – Заперто. Там чужие ботинки лежат. – И он тихо засмеялся.
– Нам с вами не нужны чужие ботинки, – строго возразила девушка. Она подошла к двери, что-то сделала с замком, и дужка его послушно отвалилась. Таня вынула дужку из скобы и толкнула дверь. Дверь тяжко заскрипела, и Мирон Иванович вдруг захотел убежать, потому что никогда еще не взламывал дверей.
– Таня! – прошептал он. – Не надо.
– Заходите, – сказала Таня, уверенно зажигая свет, как делают, вернувшись домой.
Часовню пополам разделяла стойка. По эту сторону выстроились стулья для тех заказчиков, которые в ожидании срочного ремонта сидели, поджав под себя ноги или поставив их на газеты, расстеленные на полу. За стойкой были видны два станка, рабочие столы сапожников и во всю заднюю стену – полки с ячейками. В ячейках, выставив носки наружу, стояли парами ботинки и туфли. Мирону Ивановичу приходилось здесь бывать, но только днем, когда заходил починить ботинки. Тогда здесь было шумно, людно, сильно пахло лаком и кожей. Сейчас почему-то даже запахи сапожной мастерской куда-то исчезли.
– Таня, – сказал Мирон Иванович, – там, на стройке, есть сторож. Он услышит, и будут неприятности.
– Посмотрите на потолок. Видите эти своды? – сказала Таня.
Мирон послушно посмотрел наверх и подумал, что потолок давно пора покрасить. Он на самом деле был сводчатым, и в плавных линиях его была неправильность, будто его не выкладывали из кирпичей, а лепили из глины.
– Таня, – сказал Мирон Иванович, – давайте там, в сквере, поговорим.
При ярком свете лампы Таня была куда менее романтичной, чем в ресторане или на улице. И глаза у нее оказались меньше, чем десять минут назад. И в движениях девушки была какая-то сухость, точность, словно яркий свет сорвал с нее вуаль и ограничил ее в пространстве жесткими линиями. И платье не светилось. Обычное голубое платье.