Саша Чекалин
Шрифт:
— Давай я тебе что-нибудь выстираю? — предлагает Саше Машенька.
Клава молчит. Она вообще молчаливая, замкнутая.
Саша знает, почему она всегда такая хмурая. При бомбежке железнодорожной станции, где Клава работала стрелочницей, погибли ее отец, мать и младший братишка. Осталась Клава совсем одна.
— Сам выстираю… — отвечает он на предложение Машенька. Поставив ведро с водой перед Таней, Саша уходит в чащу леса. Долго сидит один на трухлявом дереве. Снова вспоминает только что пережитое.
…Возвращались они с Митей из разведки. Шли опьяненные удачей. Несли немецкую винтовку и трофейную сумку с патронами, оставив позади себя на дороге труп незадачливого немецкого солдата.
— Эх, пострелять бы… — размечтался Саша. Митя
— Давай, Митяй… — искушал его Саша, просительно заглядывая в глаза. — Немецких патронов у нас в лагере и так много…
Уже неподалеку от лагеря, в густом еловом лесу, Митя наконец сдался.
Шли и стреляли по очереди, упражняясь в меткости. Так красиво было смотреть, как трассирующие пули оставляли на темном небе яркий след. Никак не предполагали они, что в партизанском лагере, заслышав стрельбу, все переполошатся.
Подбежавшие к ребятам Матюшкин и Алеша сразу же отобрали оружие. Саша было заупрямился, но Матюшкин так тряхнул его, что Саша едва устоял. Их привели в лагерь, поставили перед строем партизан… Какой позор!
Сидя на дереве, Саша еще ниже наклонил голову. Затрещал валежник. Подошла Таня.
— Ужинать… — пригласила она.
Неохотно он поднялся, пошел. Только не попадаться на глаза командиру…
Ровно в двенадцать ночи Митя, отстояв внеочередной наряд, разбудил Сашу. Тот быстро оделся, взял винтовку и вышел из землянки, зевая и поеживаясь от ночного холода. Взобравшись наверх, на склон оврага, он принялся прохаживаться взад и вперед, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Где-то совсем близко похрустывали сучки, мягко шуршали опадавшие листья, изредка тонко попискивали лесные зверьки. В ложбине между голыми верхушками берез небо стало медленно краснеть. Сперва показалась желтовато-красная полоска, а потом не спеша, лениво выплыла над лесом и вся луна, огромная, круглая, похожая на глаз загорающегося прожектора. С каждой минутой она поднималась выше, заметно бледнея, словно пугаясь чего-то. Теперь Саше хорошо стали видны овраги, уходившие в разные стороны в глубь леса. Они помогали партизанам безошибочно находить свой лагерь.
Впереди послышался треск. Саша не заметил, а скорее почувствовал, как промелькнула серая тень.
«Волки, — понял он, крепче сжимая винтовку. — Обнаглели, гады… Чуют жилье и, лезут к землянке».
Снова все стихло. Очевидно, волки ушли.
Саша, прислонившись к дереву, задумался.
Прошла неделя с того дня, как Саша и Митя вернулись из города. Только неделя, а сколько событий произошло за эти необыкновенно долгие семь дней и семь ночей!
Особенно запомнилась Саше одна ночь. Лил мелкий, но частый холодный дождь. Гуськом, пригнувшись, партизаны вышли из леса к железной дороге. Тускло отсвечивала стальная колея, яростно, словно предупреждая врага, гудел ветер в порванных телеграфных проводах. Забившись под густой елочный шатер снегозащитной полосы, партизаны притаились, ожидая, когда подойдет дозорная дрезина. Несколько раз разведчики спускались вниз на полотно, слушали, прижимаясь к рельсу, и возвращались обратно. Нет, не слышно… Подошла очередь Саши. Прильнув к холодному мокрому рельсу, Саша почувствовал, как дрогнула стальная полоса и по-комариному запела, зазвенела. «Дрезина!»
Он торопливо вскарабкался наверх, к Тимофееву.
— Рельсы гудят… — хрипло, не узнавая своего голоса, доложил он командиру..
Прозвучала команда… Все спустились к полотну. Прижавшись к мокрой скользкой земле кювета, Саша, чувствуя, как бьется сердце, ждал. Дрезина приближалась… Вот она показалась над головой… проехала мимо. Саша, припав на колено, размахнулся, бросил гранату. Сразу же раздался второй взрыв, слабо озаривший желтым светом полотно, третий… Дрезина, опрокинувшись, застряла на откосе. Четверо убитых фашистов лежали на шпалах, пятый скатился в кювет и глухо стонал. Саша видел, как партизаны, торопливо переодевшись в шинели немцев, снова устанавливали дрезину на рельсы.
Саша не помнил, сколько прошло времени —
Потом Саша был в разведке, недалеко от Песковатского. Он наблюдал, как по шоссе в сторону города, грохоча гусеницами, шли вражеские танки. На их башнях было написано по-немецки: «Берлин — Москва!»
«Не дойти вам до Москвы… — упрямо и озлобленно думал Саша. — Наши не допустят… — Но все же стало как-то тяжело, тоскливо на сердце. — Когда же наши соберутся с силами и погонят их обратно?..»
— Погонят… — шептал Саша, провожая взглядом последний вражеский танк. Эх, рвануть бы его, да нечем.
По окраине леса и кустарниками Саша вышел к овинам Песковатского. Спрятав винтовку в солому, он неторопливо пошел по тропинке к дедушкиному дому.
Бабушка, взглянув на осунувшееся, возмужалое лицо внука, на его измазанное о землю пальто, села на лавку и испуганно заохала. Но, видя, что Саша как ни в чем не бывало шутит, улыбается, расспрашивая про деда, который «запропал» у соседей, про отца, она тоже успокоилась, сбегала в сени, заперла калитку и, то и дело выглядывая в окно, принялась рассказывать, как они теперь живут. Двух колхозников гитлеровцы расстреляли, сожгли несколько сараев, забрали хлеб, коров, свиней.
— Павел в сарае скрывается, только на ночь иногда заглядывает домой, — жаловалась она.
— Ничего, бабушка, скоро мы погоним фашистов, — успокаивал Саша.
Наскоро накормив внука, бабушка нагрела воды. Саша вымылся, переоделся в чистое белье.
Он торопился, понимая, что засиживаться долго нельзя. Попрощавшись с бабушкой, Саша скрылся за плетнем. Встретившийся по дороге Илюша, косматый, неряшливо одетый, обрадованно бросился к Саше:
— Сашка! Ты где живешь? Правда, бают, в партизанском отряде?
— Чего орешь! — отрезвил его Саша. Не зная, что ответить, он на ходу сочинил, что уходил строить оборонительные рубежи, а теперь болтается так, без дела.
Но Илюша не верил ему.
— Врешь, Сашка! — сказал он.
— Сам соври, — заявил Саша.
— Честное слово, врешь! — Илюша глядел на него с заметным вызовом. — Ты не бойся, — поспешил он успокоить Сашу. — Я все понимаю… Тебе говорить нельзя, я понимаю. Тогда молчи…
Теперь Саша горько жалел, что раньше не держал язык за зубами и громогласно хвалился, что станет партизаном. Пообещав Илюше, что он на днях снова зайдет в село и тогда подробно поговорит обо всем, Саша огородами направился к своему дому в надежде встретить там отца. Окна по-прежнему были заколочены горбылями. В полутемной нежилой избе все находилось на своем месте. Очевидно, отец сюда не заходил. Заглянув в канаву возле кустов, куда выходил вырытый им подземный ход, Саша увидел, что земля от дождей осела, обвалилась. «Надо поправить», — думал он, шагая к овинам.
И когда до овина, где была спрятана винтовка, оставалось с десяток шагов, Саша заметил на дороге немцев. Их было пятеро. Те, кто был без оружия, несли под мышкой битых гусей, один, согнувшись и расстегнув шинель, тащил на спине мешок, а остальные двое шли налегке, с автоматами.
Одну секунду Саша стоял неподвижно, глядя на солдат, потом быстро пошел навстречу, мысленно повторяя, что он идет за соломой… идет за соломой…
Схватив для маскировки захрустевшую охапку соломы, он юркнул за омет, торопливо раскопал винтовку, гранаты. И только когда его руки лихорадочно щелкнули затвором, он полной грудью вздохнул и, выглянув из-за омета, увидел перед собой широко раскрытые голубые глаза солдата с автоматом. Выстрела из своей винтовки Саша не ощутил, запомнил только худощавое, землистое, с темными усиками и шрамом на лбу лицо человека в темно-зеленом мундире, ничком упавшего на рассыпанную солому.