Саша и Шура
Шрифт:
Как-то однажды, когда записывалась на приём солидная, пожилая женщина, сообщавшая о себе все сведения так, будто не дедушка, а я сам должен был лечить её от очень неприятной болезни, которая называлась нервной экземой, мне вдруг пришло в голову спросить:
– А чем вы болели в детстве?
Это сразу ещё выше подняло мой авторитет в глазах пожилой пациентки, и она стала припоминать болезни, которыми, наверное, в детском возрасте болели вообще все на свете: корь, грипп, коклюш…
– А не было ли у вас воспаления лёгких?
– Нет… кажется, не было, – виноватым
– А краснухи?
– Тоже… нет.
– И желтухи не было?.. – И желтухи…
Я долго допрашивал бедную женщину, перечисляя все известные мне болезни, и, когда наконец в ответ на мой вопрос о «свинке» женщина почему-то радостно воскликнула: «Да, да, это было!» – я ей строго заметил:
– Вот видите! А вы забыли…
Вечером дедушка сказал, что моя личная инициатива убыстряет приём больных, и с тех пор я стал интересоваться прежними болезнями всех дедушкиных пациентов.
Особенно мне нравилось, когда отдыхающие мамы записывали на приём своих отдыхающих детей. Пациенты были моего возраста, но их мамаши, у которых в дни болезни детей всегда бывал какой-то испуганный и несчастный вид, да и сами дети тоже смотрели на меня так, словно я был старше их лет на двадцать, а может быть, и на сорок, и от меня лично зависело, будут ли они ещё хоть раз купаться в реке Белогорке и прохлаждаться (то есть прогреваться) на пляже или же так и проболеют до конца своего отдыха.
– Чем болели в раннем детстве? – спрашивал я у тех, у кого «позднее» детство ещё не прошло. И потом начинал подсказывать: – А дифтерит не забыли? А бронхит? А стрептококковую ангину?..
Чем дольше я помогал дедушке, тем больше всяких болезней было у меня в запасе, и я иногда произносил такие названия, о которых, я уверен, даже наш высококультурный и образованный Веник никогда не слышал и не подозревал.
Теперь уж, конечно, я интересовался и тем, на что больные жалуются, что они ощущают, заранее мерил им температуру, и это всё тоже очень подробно заносил в регистрационные карточки.
Иногда, записывая на приём, я давал больным советы, к которым они очень внимательно и чутко прислушивались, точно разговаривали с самим дедушкой, а не с его медицинским братом.
– Вот видите, как нехорошо, – солидно и неторопливо упрекал я какую-нибудь мамашу. – Ваш сын перегрелся на дневном солнце. Это потому, что он пренебрегает ультрафиолетовыми лучами, которые бывают только по утрам… Вот видите, – упрекал я другую, – как это всё скверно получилось: ваша дочь объелась красной смородиной. Да ещё и зёрнышки не выплёвывала. Мы, наверно, выпишем ей вечером касторку или что-нибудь вроде этого…
Вообще с самими несовершеннолетними пациентами я никогда не разговаривал, а обращался только к их родителям. И всегда говорил от нашего с дедушкой общего имени: «Мы вам пропишем… Мы вам посоветуем. Мы вам поможем…»
На крыльце и во дворике я, как посоветовал Андрей Никитич, устроил комнату ожидания. На садовом столике были разложены
Время от времени я появлялся на крыльце, под строгим объявлением «Без вызова не входить!», и сквозь свою белую, продезинфицированную марлю торжественно произносил:
– Следующий!..
Почти каждый день к нам наведывался Андреи Никитич. И всегда он приводил с собой Сашу: то заходил за ним домой, то притаскивал его с реки, то даже отрывал командира нашей «пятёрки» от каких-нибудь важных общественных дел. Конечно, Саша и сам тоже интересовался нашей домашней поликлиникой, тем более что прямо из его окна можно было с утра до вечера наблюдать весёлую вывеску – «Приходите к нам лечиться!» Но он, когда был один, разговаривал обо всяких наших медицинских делах только с дедушкой, а меня будто и не замечал.
И мне казалось, что Андрей Никитич нарочно приводит его в нашу поликлинику в самый разгар работы (когда я вёл запись или когда был приём), чтобы молча сказать: «Посмотри, как Шура старается! И сколько он проявляет замечательной личной инициативы и самостоятельности! Значит, он не только мешки с мусором умеет возить в город Песчанск, а и ещё кое-что…» Хотя, впрочем, о мешке, сшитом из старых дедушкиных портьер, Андрей Никитич, конечно, сказать не мог, потому что ничего о нём не знал.
Вместе с Андреем Никитичем часто приходили и Липучка, и Веник, и Кешка-Головастик. Да и тётя Кланя как-то именно в это время оказывалась дома и тоже выходила во двор. Она хоть и была старожилкой Белогорска и ко всем приезжим относилась с некоторым подозрением, но про Андрея Никитича всегда говорила: «Он в нашем городе как родной… Низкий поклон ему: много добра с собой принёс!»
Тётя Кланя, как и Липучка, очень хотела помогать мне и всё время предлагала свои услуги. А Андрей Никитич возражал:
– Не надо помогать: у них с дедушкой всё крепко, по-мужски получается! Пусть вдвоём и орудуют!..
Андрей Никитич хотел, наверное, чтобы я один, безо всякой посторонней помощи, справился со своим ответственным заданием, потому что он чувствовал, что командир «пятёрки» мной недоволен. А я чувствовал, что он всё это чувствует… И в душе был ему за это очень-очень благодарен, хотя ничего такого вслух не высказывал.
– Пусть получше споётся этот наш семейный медицинский дуэт: внук и дедушка! – шутил Андрей Никитич. – Они обойдутся без нашего вмешательства, я уверен… Так что не будем вторгаться!
– Ой, как жалко! – восклицала Липучка. – Я ведь мечтаю стать врачом. А пока что медицинской сестрой.. Или даже нянечкой.
– А мне говорила, что библиотекарем, – всерьёз удивлялся Веник.
– И библиотекарем тоже! Ой, я о многом мечтаю!..
Веник хвалил меня и говорил, что я тружусь «на самом благородном участке». И Кеша-Головастик говорил, что это даже благороднее, чем спасать утопающих, потому что утопать в Белогорке по-прежнему никто не собирается, а болеет (хотя бы по одному разу!) каждый человек на свете.