Сашенька
Шрифт:
Песнопение раввина унесло ее на тридцать лет назад, в Туробин. Во дворе хедера на Пасху ее братья Мендель и Авраам играли в снежки с мальчишками — Авраам уже энергичный и озорной, бросающий вызов и проявляющий неуважение к религии, Мендель, хромоногий из-за полиомиелита, настойчивый, обязательный и религиозный — грамотей, будущий раввин.
Ее отец и церковный сторож идут из синагоги, мать готовит клецки с лапшой, приправленной шафраном, корицей и гвоздикой. Даже тогда с Ариадной были одни проблемы: она отказалась выйти замуж за сына раввина из Могилева, люди видели, как она разговаривала с литовцами, которые даже не носили
«Я слишком красива, чтобы жить в семье туробинского раввина, — убеждала она себя. — Я павлин в курятнике». Но сейчас она бы с радостью вернулась в Туробин. Или, по крайней мере, проездом посетила бы места своего детства. Что начертано для нее в Книге Жизни?
Внезапно это стало важным, самым важным вопросом.
Но когда Ариадна вернулась в знакомую спальню, в окружение родных, вернулась в свое тело, она поняла, что это больше не ее спальня, Сашенька больше не ее дочь, Мириам больше не ее мать, а она сама больше не Ариадна Фейгель Бармакид, баронесса Цейтлина. Она стала другим человеком, и от этого ее душа наполнилась радостью. Сашенька заметила первая.
— Папа, — позвала она. — Смотри! Мама улыбается.
38
— Она умерла, — произнесла Мириам, беря дочь за руку.
— Горе родителям — пережить собственных детей, — тихо сказал раввин и стал молиться за свою дочь.
Сашенька чувствовала, что помирилась с матерью, но отец, который до этого дремал на диване, проснулся и со слезами бросился к телу.
Дядя Гидеон, пишущий для газеты Горького «Новая жизнь», пытающийся угодить и меньшевикам и большевикам, тоже находился здесь, спал в коридоре, источая запах женских духов и сигар. Он поспешил в спальню и оторвал Цейтлина от тела Ариадны. Он был необычайно силен, поэтому смог вынести Цейтлина из комнаты и усадить в кресло.
Доктор попросил всех покинуть помещение. Он закрыл Ариадне рот и глаза, потом пригласил всех войти:
— Можете заходить.
— Она снова… стала красавицей, — прошептала Сашенька.
Без сомнения, Ариадна уже больше не казалась трясущейся развалиной, а выглядела настоящей красавицей, совсем как в юности. Такая спокойная и безмятежная: белая кожа, вздернутый носик, сочные полуоткрытые губы, как будто ждущие поцелуя какого-нибудь бравого молодого офицера.
«Я запомню ее именно такой, — подумала Сашенька. — Настоящая красавица». Но она чувствовала некое неудовлетворение, волнение. «Я никогда ее не знала. Она была для меня чужой». А кто она сама в этой пьесе?
Сашенька больше не принадлежала этому дому. Пока ее мать умирала, она вновь стала ее дочерью. Ее отец, который равнодушно принимал революцию, войны, забастовки и отречения от престола, стоически перенес арест дочери, неудачи брата, интрижки супруги; который не обращал внимания на петроградских рабочих, бакинских террористов и аристократовантисемитов, пал духом перед лицом
Он забросил свои дела, оставил неподписанными контракты и за несколько недель потерял почти всякий интерес к деньгам. С делами в Баку, Одессе и Тифлисе было все ясно: армяне, украинцы и грузины объявили о своей независимости от Российской империи. Но оставались невыясненными некоторые детали; казалось, что этого небритого, убитого горем мужчину терзали сомнения. Она слышала, как он что-то бормотал и всхлипывал.
«Кажется, — подумала Сашенька, — я в один день потеряла обоих родителей». Она больше не плакала.
Раньше она довольно часто плакала ночами, но ей все еще хотелось узнать, почему мама взяла ее пистолет?
Может, это еще одно наказание? Или так совпало?
Сашенька долго стояла у кровати, пока заходили люди, чтобы выразить свои соболезнования. Гидеон, пошатываясь, вошел в комнату и поцеловал Ариадну в лоб.
Он велел Самуилу успокоиться.
Старики молились. Сашенька видела, как Туробин отвоевывает назад петроградскую дьяволицу.
На лице Ариадны застыла улыбка, только лицо ее осунулось. Челюсть отвисла, а аккуратный носик, ее идеальный маленький носик, круживший головы гвардейцам и английским аристократам, превратился в семитский и крючковатый. Сашенькин дед накрыл тело белой простыней, зажег две свечи в серебряных подсвечниках в изголовье кровати. Мириам накрыла зеркала тканью и распахнула окна. Поскольку Цейтлин казался парализованным, раввин взял руководство на себя. Ортодоксальные евреи, которых революция уравняла в правах с остальными гражданами и которым теперь было позволено приезжать в столицу, как по волшебству явились в этом доме. Для женщинплакальщиц принесли низкие стулья.
Между раввинами возник спор о том, что делать с телом.
Самоубийцы находились вне закона, ее нельзя было хоронить по обряду — еще одна трагедия для отца Ариадны. Но пришли еще два раввина, которые спросили, от чего именно умерла Ариадна. От укола, а не от пули. Исходя из этого не допускающего возражений ответа туробинскому раввину было позволено похоронить свою дочь Фейгель на еврейском кладбище.
Наконец, слуги, шокированные и смущенные присутствием этих евреев в габардиновых пальто, черных шляпах и с пейсами, чередой прошли мимо постели.
Сашенька знала, что должна вернуться назад к своей работе в газете. Внезапно двери распахнулись и в комнату с двумя товарищами, прихрамывая, вошел Мендель, который за минувшие дни лишь один раз на десять минут заглянул к Цейтлиным. С ним прибыли сильный коренастый Ваня Палицын, сейчас облаченный в кожаную тужурку и сапоги, с пистолетом в кобуре, и худощавый мужественный грузин Сатинов в матросской шинели и сапогах. Они принесли с собой дыхание новой эры в комнату, где витало разложение. На Менделе был длинный тулуп и кепка.
Он подошел к кровати, холодно взглянул сестре в лицо, покачал головой, кивнул плачущим родителям.
— Мама, папа! Мне очень жаль.
— Это все, что ты нам скажешь? — спросила Мириам сквозь слезы. — Мендель?
— Товарищ Цейтлина, мы уже и так потеряли много времени.
— Мендель повернулся к Сашеньке. — Вчера ночью на Финляндский вокзал прибыл товарищ Ленин. У нас для тебя есть работа. Собери свои вещи и пойдем.
— Минутку, товарищ Мендель, — тихо произнес Ваня Палицын. — Она же потеряла мать. Пусть попрощается.