Сашенька

Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

На прошлой неделе женщина попросилась на неделю в отпуск, чего раньше за ней никогда не водилось. За многие годы у нее накопились неиспользованные отпуска, поэтому Лаша, заведующий, предоставил ей вместо одной недели целых две.

Сегодня она проснулась очень рано, прошла по площади им. Берии к армянскому рынку и запаслась продуктами. Вернувшись домой, она уложила в чемодан не только одежду, но и круглый грузинский лаваш, консервы, конфеты. Сняла со стены снимок неуклюжей школьницы в форме царского пансиона, убрала заднюю крышку, достала какие-то бумажки.

Она спрятала за пазуху 200 рублей, поцеловала фотографию и водрузила назад на стену.

Посмотрела на себя в зеркало, поцокала языком: розовые щечки на овальном личике обветрились и загрубели, под глазами мешки, одежда красивая, но заношенная.

Женщина выглядела старше своих лет, ей можно было дать все шестьдесят. «Как, черт возьми, ты тут оказалась?» — задавалась она вопросом. Она тряхнула головой и улыбнулась.

Спустя несколько часов она уже садилась на улице Орджоникидзе на трамвай до вокзала, где купила билет до Баку, оттуда — до Ростова-на-Дону. В Баку она сделала пересадку; тут было полным-полно мусульман, турков, татар в советской форме, в тюбетейках и халатах, которые несли цыплят, овец, детей. Какая-то семья предложила ей поесть: турецкий плов, холодное рагу с бараниной — женщина была благодарна. Она ожидала свой поезд. Когда объявили посадку, весь вокзал, казалось, преобразился, уже знакомая турецкая семья помогла ей залезть в вагон. Она села к ним поближе и вновь испытала благодарность за их защиту. В поезде она постаралась уснуть, но из головы не шли странные события предыдущей недели.

Четыре дня назад пришел потный инспектор в партийном френче, чтобы ознакомиться с условиями труда и быта работников кафе. Всех пригласили в краевой комитет партии на проспекте Берии (бывший дворец наместника), чтобы проверить документы.

Лаша велел, чтобы она шла первой. Женщина удивилась, но вопросов задавать не стала: «чистки» и проверки стали частью повседневной жизни. Ее мужа уже арестовали, скорее всего расстреляли, она просто ждала, когда придут за ней. Несомненно, ее тоже арестуют и она исчезнет вслед на ним. Но какое теперь это имеет значение?

Когда настал ее черед, она протянула документы в окошко. Из-за двери ее пригласили войти и провели в грязный некрашеный кабинет. Она взяла себя в руки, приготовившись к грубой тирании и тупому бюрократизму мелкого грузинского чиновника. Но против ожидания, она увидела стройного красивого мужчину, явно из числа руководителей. Он встал, когда она вошла, помог ей сесть, затем занял место за столом. Его френч отлично сидел на широких плечах, облегая тонкую талию.

Он излучал энергию сталинского поколения и показался женщине слишком изящным, слишком утонченным для этого убогого кабинета. Должно быть, он из Москвы, из центра, «большая шишка». Однако его ясные голубые глаза внимательно изучали ее.

— Одри Льюис?

Она кивнула.

— Не тревожьтесь. Я всегда знал, что вы в Тбилиси. Вы меня помните? — спросил он. — Мы встречались, давно, в Петрограде. В доме на Большой Морской. В день, когда умерла Сашенькина мать. Тогда пришли трое: дядя Мендель, вторым был Ваня, третьим — я. А сейчас, Лала, я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали. 

34

Всю дорогу по спящему большому городу от бычьей шеи и бедер комиссара госбезопасности Кобулова несло потом и гвоздичным одеколоном. Сашенька сидела, прижавшись к нему, а он наслаждался этой близостью, ерзал своей слоновьей задницей и морщил нос, как огромная полосатая кошка.

Машина поехала дальше к нависающему гранитному зданию Лубянки, наркомату внутренних дел,

потом свернула на боковую улочку, в открытые ворота, во внутренний двор — Кобулов продолжал дышать Сашеньке в шею. Но ей уже было наплевать.

Она пыталась взять себя в руки, успокоиться, собраться с силами — так делают все заключенные.

Фонари освещали двор Лубянки, чем-то похожий на вокзал, куда люди приезжают, но откуда никогда не уезжают. Из черных «воронков» и столыпинских вагонов через задние двери с решетками выгружали мужчин с затуманенными взглядами, в пижамах, с разбитыми губами, визжащих женщин в вечерних платьях и с потекшими глазами, ворохи наспех перевязанных бумаг и потрепанные кожаные чемоданы. У всех вновь прибывших были белые лица некогда успешных людей, которых охватил животный страх.

Офицер открыл Кобулову дверь. Тяжело дыша, Кобулов поднял свой опоясанный зад и подался вперед, пока не вылез из автомобиля.

Дверь со стороны Сашеньки распахнулась, чекист схватил ее за руки и повел в просторное полуподвальное помещение с отбитыми сводами, обветшалыми деревянными стенами и очередями ошеломленных людей с белыми как полотно лицами.

Воняло щами, мочой и отчаянием. Она — особый случай, как грустно констатировала Сашенька, ее подвели сразу к началу очереди.

— Я советская женщина, член партии, — заявила она скучающему чекисту. Она помогала строить эту советскую систему, она верила, что эта деспотичная машина нужна для создания нового порядка согласно марксистско-ленинско-сталинскому учению диалектического материализма. Она хотела, чтобы этот чекист знал, что она осталась верна делу партии, хотя партия готова была ее уничтожить. Но чекист лишь покачал головой и велел ей вынуть все из карманов, сумочки и чемодана. Фамилия, имя, отчество, дата рождения? Приметы? Цвет глаз? Родинки? Он прижал ее руки к синей чернильной подушечке и снял отпечатки пальцев.

— Часы? Кольца? Деньги? — Он записал все ее пожитки, сумму наличными, дал ей подписать бланк, оторвал квитанцию. Сзади напирали остальные заключенные. — Женщинам — сюда!

Сашенька вспомнила свой арест в Петрограде, те же вопросы, но сейчас она была намного больше напугана. Царская империя была вегетарианкой, а она, Сашенька, помогла построить людоедский СССР.

Она вошла в маленькую комнату, где за столом сидела и курила едкую махорку женщина в белом халате. Ее кожа напоминала наждачную бумагу.

— Раздевайся!

Сашенька сняла костюм и туфли. Осталась стоять в белье и чулках, немного озябнув от ночной прохлады и холодного бетона. Ей хватило времени вспомнить, что на ней шелковое белье. Глаза-бусинки женщины тоже это заметили.

— Все снимай! Не задерживай меня зазря и не строй тут из себя! — Женщина передвинула папиросу в угол рта, закатила рукава, обнажая сильные волосатые предплечья.

Сашенька сняла бюстгальтер и стояла, скрестив руки на груди.

«Неплохая грудь для матери двоих детей», — философствовала она про себя.

— И остальное!

Она сняла шелковые панталоны и продолжала стоять, стыдливо прикрывая лобок.

— Никому ты здесь со своим тощим задом не нужна! Шевелись! Открой рот!

Женщина засунула в Сашенькин рот свои пальцы. Они отдавали прогорклым сыром.

— Раздвинь ноги! Положи руки на стол.

Она нагнула Сашенькину голову. Палец больно ощупал влагалище и потом грубо вошел в задний проход. Сашенька задохнулась от неожиданного проникновения.

— Привыкай, принцесса! Это ж не пытка! Одевайся. — Она взяла Сашенькины туфли.