Сатирические очерки
Шрифт:
Увы, если бы все этим и ограничивалось, если бы бедный Фигаро отвечал только за то, что он сам пишет! Но есть и еще одно досадное обстоятельство. Предположим, что не было ни глупого автора, ни оскорбленного актера, что статья всем понравилась и все в ней было хорошо. Кто мне поручится, что какая-нибудь проклятая опечатка не исказит смысла написанного мною, превратив все в сплошную нелепицу. Кто мне даст гарантию, что не напечатают: «камелия» вместо «Комелья», [155] «шумит» вместо «Смит», «фирма» вместо «рифма» и тому подобные глупости? Или я сам должен и печатать свои статьи? Ах, что за счастье быть журналистом! Святое небо! А я-то мечтал работать в газете! Как человек слабый, – признаюсь тебе, мой дорогой читатель, – я никогда не ведал, чего хотел. Суди же на основании этого долгого повествования о моих неудачах в журналистике, повествования, которое я старательно сокращал для тебя, имею ли я право и не
155
В подлиннике – игра на созвучии испанского слова «camello» (верблюд) и фамилии популярного в конце XVIII в. в Испании поэта и драматурга Люсьяно-Франсиско Комельи (1751–1812), автора многочисленных переделок пьес известных зарубежных драматургов.
Дон Кандидо Буэнафе,
Или Путь к славе [156]
Дон Кандидо Буэнафе – одно из тех приятнейших существ, о которых мы обыкновенно отзываемся с притворным сочувствием: «неудачник». С юных лет он служит в должности не очень значительной, и все его познания сводятся к умению читать «Газету», сочинять, погрешив против синтаксиса и еще более – против орфографии, какое-нибудь отношение, с приложением никому не нужных копий и описи, да составить предлинное изложение какого-нибудь краткого документа. Но каким бы невеждой ни был дон Кандидо, он все же достаточно скромен, чтобы пожелать своему сыну Томасито больше знаний (впрочем, чтобы выполнить желание отца и превзойти его в науках, от сына не требуются ни сверхъестественные усилия, ни крайние жертвы).
156
Очерк напечатан в том же журнале 2 апреля 1833 г. Избрав для своего героя имя Кандидо Буэнафе, Ларра тем самым сатирически подчеркивает характерные черты его образа: «C^andido» по-испански: наивный, неискушенный; «Buena fe» – верность, доверчивость, лойяльность.
Во времена свободы печати дон Кандидо читал или, лучше сказать, поглощал многочисленную печатную продукцию, тогда выходившую, и у него сложилось весьма лестное мнение о людях, способных писать для развлечения публики. Поэтому все, что он видит искусно напечатанным, обладает в его глазах непререкаемым авторитетом: видя, что находятся люди, берущие на себя труд это печатать, он говорит себе: «Там лучше знают!» В те никчемные годы он совершенно искренно считал себя либералом, так как, прочтя что-нибудь, восклицал: «Автор прав». Затем, в наше славное время, он совершенно искренно стал роялистом, потому что теперь он читает «Газету» и восклицает: «Сразу видно, что правильно».
Подобные сторонники будут бесценным сокровищем для всякого правительства до тех пор, пока существует пресса. Тем более что он верит, как в спасение души, в сводки о сражениях и стычках, обычно публикуемые в газетах. С несказанным наслаждением встречает он сообщения вроде следующего: «Противник потерял убитыми несколько сот человек, с нашей же стороны – только один контуженный и один сержант, лишившийся сознания», или что-нибудь в этом роде.
– Я отдал бы половину своего жалования, если бы мог написать хотя бы вот этакую статью о политике, – говорит он иногда. – Черт возьми! Что это за люди, что за умы! Как умеют они любого убедить своими речами! Я отдал бы полжизни и еще половину оставшейся половины за то, чтобы мой сынок Томасито смог завтра написать что-либо подобное.
Одержимый этой идеей, он заставил мальчика изучать латынь, а сейчас приставил к нему учителя французского языка, ибо он утверждает, что знание французского языка это предел познания и что он знаком со многими мудрецами, слывущими у нас наиболее известными, а между тем они не сведущи ни в чем, кроме французского. После того как ангелочек, которому сейчас уже минуло четырнадцать лет, с трудом два месяца читал и переводил «Калипсо пребывала безутешной с тех пор, как Улисс ее покинул», [157] папаша решил однажды утром представить его мне. И оба они нанесли мне визит, в интересные подробности которого я и хочу посвятить моих любознательных читателей.
157
«Калипсо пребывала безутешной с тех пор, как Улисс ее покинул»– фраза из «Одиссеи», древнегреческого эпоса, который Томасито читал в переводе на французский язык.
– Сеньор Фигаро, – сказал мне дон Кандидо, обнимая меня. – Перед вами мой сын Томас, тот самый, который знает даже латынь. Вам известно, что я предназначаю его в литераторы. Раз уж мне самому не довелось стать таковым, пусть хоть сын будет писателем и извлечет из тьмы забвения свой род. Ах, сеньор Фигаро, я умер
А в это время Томасито обнаружил передо мной столь превратные представления о вежливости, что меньше всего мог возбудить большие надежды на литературные дарования. Его внешность и разговор ничем не выделяли его из большинства нынешних молодых людей. Он мне заявил, что ему действительно только четырнадцать лет, но что он познал уже мир и человеческое сердце «comme та poche». [158] Что все женщины одинаковы и ему известен горький опыт других, но его-то никому провести не удавалось. Что Вольтер был человек что надо и никто его, Томаса, не заставлял так смеяться, как «comp`ere Mathieu», [159] ибо его папаша, жаждая просветить его, дозволял ему читать все, что попадется под руку. Что касается политики, то он заявил: «Я и Шатобриан [160] сходимся в мыслях»; и тотчас же заговорил о народах и революциях, как если бы речь шла о его школьных друзьях.
158
Как свой карман (франц.).
159
Camp`ere Mathieu (франц.– «ловкач Матьё»). – Томасито, очевидно, имеет в виду популярного в это время молодого французского поэта Антуана-Гюстава Матьё (1808–1877), автора шутливых и сатирических песенок.
160
Шатобриан,Франсуа-Роне (1768–1848) – реакционный французский писатель-романтик и политический деятель.
Признаюсь, что юноша очень напомнил мне фрукты, обычно продаваемые в Мадриде: сорванные с дерева еще зелеными, они дозревают в дорожной тряске и спешке и выглядят переспелыми, хотя никогда не обладали ни свежестью, ни прелестью юности и зрелости. «Юноши просвещенного девятнадцатого столетия, – подумал я, – старятся, так никогда и не пережив юности».
Мои друзья – юный старец и старый юнец – уселись, и Дон Кандидо извлек из внутреннего кармана сюртука объемистую связку бумаг.
– Этот визит имеет двоякую цель, – сказал он мне, – вo-первых, для того, чтобы Томасито поупражнялся в Французском языке, я предложил ему перевести комедию. Вот он ее и перевел, а я принес ее вам.
– Вот как!
– Да, сударь: кое-где у него есть пропуски, потому что у нас имеется только словарь Соврино… [161] и…
– Так…
– Будьте любезны исправить то, что вам не понравится. И так как вы хорошо знаете, что значит – добиться постановки… и сколько хлопот стоит добиться…
161
Словарь Соврино. – Франсиско Соврино– испанский лингвист, в 1705 г. выпустивший в Париже французско-испанский словарь. Ко времени Ларры этот словарь уже устарел.
– Ага! Вам бы хотелось, чтобы пьесу поставили?…
– Конечно… Скажу вам прямо, сеньор: денежки, которые принесет постановка, предназначены ему…
– Да, сеньор, – вмешался юноша, – papaмне обещал заказать черный костюм, чтобы после завершения превосходной трагедии, которую я сейчас сочиняю…
– Трагедии!
– Да, сеньор, в одиннадцати картинах… Как вам известно, в Париже эти штуки имеют теперь не акты, а картины… Это – романтическая трагедия. Классицизм – это, как вам известно, смерть гения… Как вы думаете, ее можно будет поставить?
– А почему бы и нет?
– Скажу вам также, – прервал нас дон Кандидо, – что он уже сдал в театр комедию нравов.
– Прошу прощения, – поспешил вставить свое словечко Томасито, – когда я ее сочинял, я еще не читал Виктора Гюго [162] и не имел знаний, которыми обладаю сейчас…
– Ну, конечно.
– Так вот, мой сын сдал эту комедию, и послушайте, что было дальше, как я это понимаю. Передали мы ее некоему господину, который рыщет повсюду в поисках комедий. Он сказал, что будет посредником и отправит пьесу в цензуру; он отправил ее, затем…
162
Томасито ссылается на Виктора Гюго, видимо, в связи с его знаменитым предисловием к драме «Кромвель», которое явилось манифестом романтического театра не только во Франции, но и за ее пределами. И здесь и выше обнаруживается в какой-то мере ироническое отношение Ларры в это время к романтической реформе в драматургии.