Сатирические очерки

де Ларра Мариано Хосе

Я застал Испанию пробуждающейся от Эндимионова сна, [339] хотя он и не был столь длительным, как сон знаменитого пастуха. В политической жизни большое значение играл некий манифест, надежный барьер между деспотизмом и свободой. Он представлял собою преграду для самых разнообразных течений. Я стал разбирать эту плотину, и поток свободы, еще не полностью высвободившийся из упряжки, нашел щели и бреши и стал мало-помалу просачиваться, орошая поля благодатной влагой. В первые же дни моей жизни, точнее говоря – в период карнавала я призвал к власти человека, подававшего большие надежды: таких людей обычно называют многообещающими. За мою короткую жизнь мне так и не довелось увидеть выполненным ни одного из его обещаний, и я очень сомневаюсь в том, что моим потомкам посчастливится больше. При мне родилось чудище, имя которому страх перед анархией.Оно внушало всем ужас и повсюду сеяло панику. Оно преследовало моих любимых сыновей и отсрочило кончину десяти моих предков… Однако за это же время представителям нации удалось занять места в двух палатах парламента, к которому я относился с истинным уважением, не обращая внимания на явное смешение старинных форм с модными новшествами. Я принял его таким, каким он был

нам дарован. Потомство не сможет сказать, что я не философ. Скорее наоборот: ведь я же принимал вещи такими, какими они мне являлись. Мне суждено было даже стать свидетелем отмены налога Сант-Яго. [340] Это весьма робкий шаг, но другие были тоже не очень решительны, так что я даже и не припомню их. Что было поистине великим, это терпение. Я видел также великий дипломатический договор, [341] однако плодов его мне не удалось увидеть.

339

Эндимионв греческой мифологии-прекрасный пастух, которого полюбила богиня луны Селена; по ее просьбе Зевс, чтобы сохранить красоту Эндимиона, погрузил его в вечный сон.

340

Один из самых ненавистных феодальных поборов, налог Сант-Яго взимался хлебом или зерном в пользу церкви.

341

Намек на соглашение о четырехстороннем союзе.

Вступив в жизнь, я столкнулся с несколькими мятежниками, теперь, прощаясь с нею, я испытываю большое затруднение, какое может ощущать человек богатый, не знающий, кого он оставляет в этом мире своим наследником.

Я видел, как в провинциях лопались всеми признанные авторитеты и разлетались, словно брызги пены, бьющейся о скалистые берега. Это страшное бедствие надолго оставит память обо мне. Небесный бич опустошил земли. Зловещая холера унесла все, что пощадила гражданская война.

В науках я не видел прогресса. Появились два-три новых литературных произведения. Мне довелось увидеть две исторические драмы. [342] Не знаю, будут ли мои потомки говорить о них столько же, сколько я. В сфере изящных искусств не было создано ничего примечательного.

342

Ларра имел в виду драму Мартинеса де ла Роса «Абен-Омайя», написанную еще в 1830 г. в Париже, но представленную в Испании лишь в 1834 г. Вторая историческая пьеса – его собственная драма «Масиас».

1834 год был знаменит бедствиями. Но никто не найдет о нем упоминания в книге, где будут записаны этапы исторического прогресса Испании. Боюсь, что я не последний, кому будут сделаны подобные же упреки.

После недолгого царствования я оставляю мир в еще худшем состоянии, чем я его встретил. Ах, если бы мир был к совершенству столь же близок, как и моя кончина. Должен сказать, что я жил, не подавая голоса, и умираю безмолвным. Потому-то мне и трудно рассказать о том, что я видел. Могу сказать только, что было бы лучше, если бы я родился слепым.

Кончина моя приближается с каждой минутой. Дай бог, чтобы потомки смогли рассказать о своей жизни побольше хорошего, и дай бог, чтобы им не выпало на долю столько мрачных и бесславных дней».

Едва старец успел произнести заключительные слова, как обе двери распахнулись с невообразимым шумом. Время занесло свой разящий серп над тринадцатью головами, и все они в единый миг скатились за порог прошлого– дверь за ними захлопнулась. Тогда открылась дверь в будущее…но какая-то плотная пелена мешала мне ясно увидеть, что там было… В этот момент двенадцать страшных ударов колокола возвестили полночь. Я проснулся и еще в полусне увидел две вещи: огромную надпись на дверях в будущее:«Год 1835» – она медленно таяла по мере того, как я приходил в себя. Я понял, что мой сон бессовестный плагиат, что я просто обокрал писателя, несомненно более достойного, чем я. Я воздал благодарность Жуи, окончательно согнал с себя сон и приготовился созерцать новый, 1835 год, повторное издание ошибок и заблуждений 1834 года.

Дай-то бог, чтобы мой мрачный прогноз не оправдался!

Новая газета [343]

О благородная Испания, в которой литература сведена к свободному монологу Фигаро.

Ф. Сулье. Книгоиздательство в Париоке. «Книга Ста одного».

– Почему вы не заведете своей собственной газеты? Когда же выйдет «Фигаро»? Это превосходная мысль. Я уже видел в других газетах сообщение о том, что разрешен выпуск новой газеты. Когда же, наконец, она начнет выходить? В феврале? В марте? Когда же? Вы, конечно, вдоволь посмешите нас.

343

Очерк опубликован в журнале «Испанское обозрение» 26 января 1835 г. Эпиграфом к очерку Ларра взял фразу из очерка французского романиста и драматурга Мельхиора-Фредерика Сулье (1800–1847) «Книгоиздательство в Париже», напечатанного в широко известном во времена Ларры сборнике бытовых очерков «Книга ста одного».

Такими вопросами меня со всех сторон осыпают, одолевают, терзают, припирают к стене; и эти вопросы ставят меня в еще более затруднительное положение, чем три дня тому назад поставили одного… Я чуть было не сделал весьма неудачное сравнение. И так как мне все равно его вычеркнул бы один из тех друзей, которые постоянно пекутся о моем спокойствии, то уж лучше я сам не употреблю это сравнение.

А почему бы мне и не начать издавать свою газету? Подобная мысль действительно у меня возникла. Во всех цивилизованных и свободных от предрассудков странах вся литература, со всеми ее разновидностями и разнообразными жанрами, находит себе скромное, полагающееся ей местечко на столбцах газет. Теперь уже не принято время от времени издавать увесистые фолианты. Нынешняя мода требует тоненьких книжечек, раз уж вообще книги необходимы. И если мы хотим быть разумными, писать только чистую правду и судить

только о том, что мы знаем наверняка, то согласимся с тем, что газетный лист вмещает все нам необходимое. Вот уже сто лет, как материальный прогресс душит всякие метафизические рассуждения и ученые разглагольствования; и разум, как нам твердят об этом на каждом шагу, вытеснил воображение, – если только бывает на свете невоображаемый разум. Факты изгнали идеи, а газеты изгнали книги. Скорость, или, лучше сказать, стремительность, – душа нашего существования, и то, что в XIX веке не делается поспешно, не делается совсем: вот почему существуют сильные подозрения, что в Испании мы никогда ничего не сделаем. Почтовые кареты и пар уничтожили расстояние между людьми: вслед за дистанцией во времени исчезла также и дистанция в пространстве. Хорош был бы литератор, который, твердо решив написать книгу, вздумал бы остановиться один посреди потока, увлекающего все на своем пути. Кто задержался бы, чтобы его выслушать? В наши дни полагается бежать и разговаривать одновременно, из чего вытекает необходимость разговаривать бегло – а, к сожалению, не все на это способны. Поэтому книга так же далека от газеты, как древняя колымага от почтовой кареты. Книга доносит идеи до окраин общественного организма так же медлительно и в таких же малых дозах, как эта последняя доставляет людей в провинциальную глушь. Только этим и можно объяснить полнейшее соответствие и глубокую связь между просвещенностью нашего века и редким появлением новых книг. Иначе пришлось бы сделать вывод, что цивилизация гибельна для литературы и искусств. Да, говорим мы, и для искусств, ибо та же самая стремительность жизни позволила литографии занять место живописи, а рядом с древними громадами готической архитектуры медлительных веков понастроила современные сооружения вроде мышеловок, именуемые домами.

Убедившись в том, что газета есть необходимая принадлежность, а может быть, даже и характерный признак современной жизни, наши читатели ожидают пожалуй, что мы расскажем здесь историю этого изобретения; ожидают основательного рассуждения о первых газетах и о том, обязаны они или нет своим первоначальным наименованием венецианской монете, коею определилась их цена. [344] Ничего подобного. Ограничимся лишь замечанием, что некоторое сходство с сорокою, изображенной на этой монете, у газет несомненно. Нет поэтому ничего удивительного в том, что они, будучи верны своей природе, сохранили свое обыкновение лгать, что и отличает их от всех остальных изданий, начиная с самых древних времен. В этом отношении они всегда только распоряжались тем, что получили в наследство. Это их синекура, и мы ее уважаем так же, как и все прочие синекуры, поскольку мы из всего этого еще не выросли.

344

Слово «газета» происходит от итальянского «gazzetta» (медная монета, которую платили за экземпляр первой выходившей в Венеции в XVIII в. газеты). Название же монеты произошло от итальянского «gazza» («сорока»), потому что на монете было выгравировано изображение сороки.

Преимущества газет поистине неоценимы. Прежде всего, газеты избавляют от необходимости учиться, потому что в конце концов есть ли что-нибудь такое, чему не учит нас газета? Из газет вы узнаете час, когда начинается театральное представление, а иногда даже и название представляемой пьесы, – если только дают именно ту самую пьесу, которая обещана, что, по правде сказать, иногда все же случается. Из газеты вы изо дня в день узнаете, что происходит в Наварре, когда там что-нибудь действительно происходит, что бывает, правда, не каждый день. Впрочем, в таких случаях вы нередко узнаете и то, чего на деле не было. Потери противника в точности неизвестны, но они без сомнения всегда должны быть велики. Зато известно, что наступила ночь, ибо ночь всегда приходит, – чего не скажешь про свободу и прочие хорошие вещи, которых никогда не дождешься. Известно также, что лошади мятежников резвее наших, ибо мятежники своим спасением всегда бывают обязаны резвости своих коней. Таким образом можно узнать, куда занесет их сам черт. Подобное расследование было бы весьма полезным для улучшения деятельности наших конных заводов. Из газет вы узнаете, что существуют кортесы, которые собрались для того, чтобы возвести на прочном фундаментездание нашей свободы. Из газет можно узнать о наличии двух палат, то есть, не только Палаты представителей, но также и Палаты знати. Из газет же становится известным, mutatis mutandis,то есть, отбрасывая одно и подставляя другое, о чем говорят ораторы; и вы узнаете, как, например, сейчас, когда обсуждение – действительно обсуждение, а когда – просто рассуждение,как удачно выразился один оратор.

Кому, как не газетам, обязан своими обширными сведениями о намерениях Луи-Филиппа вот этот стратег из кафе, разглагольствующий об иностранной интервенции. А этот столп общества с Пуэрта дель Соль, который играет в оппозицию от одного сборища до другого, – откуда узнал он, что такое тори, виги, [345] реформисты, на что способен какой-нибудь Союз, в особенности если он четырехсторонний, и сопротивление,в особенности если оно одностороннее. Где бы он мог познать, будучи испанцем, что такое прогресс? В какой книге он нашел бы указания на то, что означают такие понятия, как «полномочный министр»,или «основной закон»,или «национальное представительство»,или «призрак».В каком университете он мог бы познать тончайшее различие, существующее между «призраками, которые убивают»,и «призраками, которые не убивают»?Различие несомненно первостепенной важности для нас, простых смертных, ибо именно нам ведь предстоит умирать.

345

Тори, виги– две партии английской аристократии и крупной буржуазии XVIII – начала XIX в.

Согласимся же, что газета – это поистине кладезь человеческих познаний; и если в нынешний век имеется еще какой-нибудь способ остаться невежественным, то этот способ – не читать газет.

Эти и многие другие соображения, которые я далеко не полностью изложил (ибо умалчиваю я всегда о гораздо большем, чем то, о чем говорю), побудили меня стать журналистом. Но не таким, каким хотел бы стать журналист, привязанный к жалованью и чужой воле, а журналистом по своей воле и на собственный риск и страх.