Саван алой розы
Шрифт:
Кошкин без ответа прошел к окну, задумчиво выглянул во внутренний двор и спросил, будто бы озвучил мысли вслух:
– Вот я и думаю все – отчего кровью? Что же, в твоей садовницкой карандаша не нашлось? Или, скажешь, грамоте не обучен?
Обернувшись, он смерил садовника взглядом, уверенный, что на безграмотного чурбана тот не похож. Да и дочка Соболевой что-то же в нем разглядела? А дамочка она, может, и наивная, но глубокая: одной лишь только внешности садовника ей было бы мало, чтоб влюбиться.
– Обучен, – нехотя подтвердил арестант. – Но карандашей в садовницкой не держал отродясь! К чему? Там только инструмент. И флигель мой рядом
Кошкин кивнул, делая вид, что верит. Спросил последнее:
– Кто это с хозяйкой сотворил, как полагаешь? Если и впрямь не ты?
И впился в садовника придирчивым взглядом, ожидая, что тот себя чем-то да выдаст. Ведь и правда – кто, если не он? Но арестант на сей раз молчал долго. И имен своих подозреваемых не назвал, и однозначно убедиться Кошкину в своей виновности не позволил.
Ганс уже подписал (не читая) листы протокола допроса, и Кошкин складывал их в папку, чтобы позже подшить к делу, когда – впервые с момента появления здесь Ганса – услышал голос господина Воробьева:
– Степан Егорович, могу ли я задать один вопрос арестованному?
– Задавайте, – немало удивился Кошкин. Он уж было подумал, что Воробьеву это дело ничуть не интересно.
Тот кивнул, одернул полы сюртука внутренне собираясь и выдавая, что не так уж он хладнокровен, как пытается казаться. Напрямую общался с заключенными господин Воробьев, судя по всему, в первый раз.
– Господин Нурминен, приходилось ли вам что-то жечь в помещении садовницкой?
Вопрос поставил Кошкина в тупик. Он нашел опалённые обрывки письма? Пепел? И молчал до сих пор?
Но садовника вопрос не удивил – его мысли явно были заняты другим, более в его положении насущным. Потому, не раздумывая, мотнул головой:
– Нет, что вы, Ваше благородие. В садовницкой ни оконца, ни форточки: весь дым в хозяйский дом бы потянуло, Маарика, сестра моя, ругаться бы стала.
– А свечи там на что лежат? – усомнился Воробьев. Кошкин молча наблюдал.
– Лежат, да я редко поджигал их, говорю ж. Завсегда лучше светильник масляный. И сподручней, и копоти меньше.
Более Воробьев ничего уточнять не стал, а Кошкин записал дополнительные показания в протокол. Хотел позже, как выйдут из «Крестов», непременно выспросить, к чему это, собственно, было – да тут арестант сам задал вопрос, заставший Кошкина врасплох.
– Ваше благородие… – обратился Ганс негромко и совсем поникнув головой, – тот второй, становой пристав, сказал, что если я чистосердечно признаюсь, будто хозяйку убил, то меня не повесят – на каторгу отправят. Вы как думаете – признаться?
* * *
Из допросного кабинета Кошкин вышел первым и шагал скоро, размашисто, будто убежать от товарища по службе пытался. Не учел только, что обратно им ехать в одном экипаже, и все равно пришлось Воробьева дожидаться.
Этот парень, Ганс, не был отпетым злодеем, закостенелым преступником и душегубом – уж приходилось Кошкину злодеев повидать за годы службы. Этого Ганса, по правде сказать, не за что было отправлять на виселицу: убийство явно было непреднамеренным. Напился – с кем не бывает – явился на хозяйскую дачу и за каким-то лешим ударил престарелую вдову по голове. Может, в сердцах, может, вообще по случайности. Как проспался, выдумал эту цыганку, мол, зубы заговорила, треклятая. Или не выдумал, а увидал пеструю юбку и сам поверил, что по цыганскому навету злодеяние совершил. И рад бы все вернуть теперь – да поздно. Это молотком разок взмахнуть легко – а разгребать потом
Видел Кошкин такие истории, сотни раз видел.
И парня ему было жаль.
– Почему вы не велели ему признаваться, Степан Егорович? – спросил Воробьев, устроившись в экипаже рядом и велев кучеру трогаться с места. – Очевидно ведь, что это он со вдовою сотворил, да не помнит, потому как пьян был. И становой пристав правильно ему сказал – а вы отговорили.
– Или он не помнит, потому что его там близко не было, – глядя в окно экипажа неохотно отозвался Кошкин.
Там, в допросном кабинете, он так и не сказал садовнику, что делать. Если есть голова на плечах, то должен сам догадаться, что единственный его шанс спасти жизнь – написать признание и во всем помогать следствию. А Кошкин во все это ввязался, по правде сказать, чтобы к Соболеву подступиться – Светлане помочь. Себе помочь. И закрывать дело прежде того, как договорится с Соболевым, ему совершенно не с руки. Жаль парня… Кошкин искренне надеялся, что виселицы тот избежит.
Хотя, нужно думать, вдову убил именно он.
Но выдавать своих мыслей Воробьеву Кошкин не собирался. Как не собирался, покамест, говорить и о дневниках, и о беседе тет-а-тет с Александрой Соболевой.
Кошкин бросил короткий взгляд на Воробьева и лишний раз убедился, что подручный его не дурак. Он глядел недоверчиво и как будто уже догадывался, что начальник его с ним не искренен. Следовало переубедить:
– Это пустой разговор, Кирилл Андреевич. Есть у меня некоторые сведения, что Нурминен может быть вовсе к убийству непричастен. Но спешить с выводами не станем: верить нужно лишь фактам, а это уже к вам вопрос. Выяснили что-то по следам на месте происшествия?
Воробьеву, как оказалось, поделиться и правда было чем. Уже на Фонтанке, предложив Кошкину отправиться в его кабинет, переоборудованный в самую настоящую лабораторию, тот попросил посмотреть в микроскоп:
– Взгляните, – в голосе Воробьева явно звучала гордость, – прибор фабрики Цейса 2 с прекрасными апохроматическими объективами.
– И что же я там увижу? – усомнился Кошкин.
– Кровяные тельца, конечно же.
Кошкин был достаточно далек от медицины и химии, однако, посмотрев на Воробьева с сомнением, все-таки приблизился и наклонился к металлическому окуляру. На стекло под ним Воробьев предварительно капнул некую жижу розоватого цвета, и Кошкин сейчас же увидел через объектив бурого цвета бляшки почти идеальной круглой формы. Какие-то в одиночестве застыли в прозрачной жидкости, какие-то слепились в длинные причудливые цепочки.
2
«Карл Цейс» – компания, в то время ведущий производитель микроскопов (прим.)
– Я взял соскобы вещества, которым выведен текст на стене в садовницкой. Растворил в воде – и вот. Как видите, Степан Егорович, с уверенностью можно сказать, что это именно кровяные тельца.
– То есть, это кровь?
– Кровью это было до того, как высохло. А здесь мы видим кровяные тельца, разведенные в жидкости, – с напором уточнил Воробьев. – Кровяные тельца млекопитающего, если быть точнее. Но не любого млекопитающего, не верблюда и не ламы, например.
– Серьезно? Не верблюда? – Кошкин отлепился от микроскопа и потер глаз.