Савва Мамонтов
Шрифт:
— Я сегодня спою тореадора. Покажу, как надо его исполнять. Объявите, пожалуйста, публике.
Все онемели.
— Ну, что же вы стоите? Публика собралась, я ее слышу. Объявите о моем дебюте.
Гецевич отер испарину со лба:
— Миша, сегодня уже поздно. Объявлен Веков. Давай в следующий раз. Поставим тебя в афишу, ты и споешь.
— Опять этот выбор?! Веков или Врубель. Объявите меня, и дело с концом.
На голоса вышла из своей уборной Забела. Ни страха, ни удивления не выказала.
— Миша, Гецевич прав, — сказала ровно, покойно. — Публика знает, сегодня поет Веков.
Михаил Александрович опустил голову и вдруг ужасно сконфузился:
— Пардон, господа!
Веков подхватил его под руку, увел одеваться.
Все стояли, не зная, что сказать Надежде Ивановне.
— Михаил Александрович закончил своего «Демона», — сказала она. — Ужасное переутомление. Он совершенно не спит.
— Но какой грим! — не сдержался Тамарин. — Это же целая картина, написанная на самом себе.
Через несколько дней Врубель явился к Савве Ивановичу с жалобой на Серова:
— Он как все! Ноги, ноги! Словно на картине, кроме ног, и нет ничего. Я хватил его по голове палитрой.
— Антона? По голове? Про какие ноги ты говоришь?
Врубель молча положил перед Саввой Ивановичем вскрытый конверт. Серов писал: «Михаил Александрович! Демон твой сильно исправился и лично мне нравится, но этого далеко не достаточно, чтобы вещь эту приобрести — для чего Остроухов и я были в Думе у князя Голицына — сейчас он занят комиссией по памятнику Гоголю. Сегодня же вечером Остроухов повидает его, дабы решить этот вопрос Советом. Свой голос я передал Остроухову, т. е. он его заявит на Совете. P.S. Хотя для тебя и безразлично мнение мое, т. е. вернее, критика моя, но все же скажу — ноги не хороши еще».
Врубель следил, когда Савва Иванович закончит чтение.
— За «ноги» он и получил! Это — икона.
— Твоего «Демона» Поленов смотрел, какое у него мнение?
— Не помню. — Михаил Александрович отвел глаза. — Что вам дался этот Демон? Он же поверженный… Я закончил вчера акварелью портрет моего сына, моего Саввы. Ты ведь догадываешься, в чью честь назвал я сына? — Вдруг рухнул на скамью, тиская голову ладонями. — Как глина. Из нее бы кувшин слепить. На твоем круге.
Схватил письмо со стола и выбежал.
Почти тотчас появился Платон Николаевич:
— Встретил Врубеля. Напился, что ли?
— Ничего не пил. Просто он уже погибший человек. — Савва Иванович подошел к полке, где сверкала, переливалась радугой майоликовая симфония Врубеля. — Боже мой, какое несчастье! Ты знаешь, Платон, что у Миши произошло с Антоном? Говорит, по голове ударил, палитрой.
— Валентин Александрович в закупочной комиссии Третьяковки, и, кажется, «Демона» все-таки не покупают.
— Глупо, — сказал Савва Иванович. — О Врубеле еще будут вздыхать. Он прав, что негодует.
Картину действительно не купили, и Врубель, кипящий злобой и жаждой мести, обзавелся револьвером, чтобы казнить Серова. Ни в чем не повинного. Валентин Александрович, уезжая в Петербург, оставил Остроухову письмо-заявление: «На случай, если Совет по поводу Врубеля состоится — он должен состояться — прошу на нем заявить мой голос за приобретение „Демона“».
26 февраля 1902 года Илья Семенович
Сегодня я приехал в Москву. Бедный Врубель все время не выходил из головы… Вдруг перед обедом он приходит к нам и между нами произошел следующий разговор…
„Я пришел к тебе на минутку, сказать тебе, что я глубоко извиняюсь опять за мой поступок; еще сказать тебе, что ты вел себя во всем деле со мною героем, истинным героем, что я обязан тебе, твоему, прямо говорю, геройству, что я исправил недостатки рисунка и пр. Теперь мы больше о „Демоне“ говорить не будем. Я его продал Мекку и Тенишевой!.. Серов вел себя нехорошо (не стоит приводить подлинных выражений)…“
Сели наскоро обедать… Говорили о том, о сем. Вдруг Михаил Александрович бледнеет и опять своим криком, с странным выражением в глазах, начинает: „Вы делаете преступление, не передо мной, перед всем искусством, что не приобретаете „Демона“… Это великое создание… „Демон“ должен быть в галерее“… и пошел, и пошел. Я молчу, жена тревожится. Положение отчаянное… С резкостью я вдруг меняю тему разговора, Врубель также быстро переходит на спокойное лицо… Я поспешил в Думу и увез с собою жену. Перед самым выездом я устроил так, что Врубель дал мне слово посоветоваться с Ротом, которому я написал уже письмо. Оказалось, что, очевидно, под давлением домашних он уже лечится у каких-то мне неизвестных докторов душевных болезней и берет ежедневно 30-градусные ванны и принимал от сплошной бессонницы какие-то средства. Врубель везет „Демона“ в Петербург на выставку „Мира искусства“.
Прошу мне верить, хотя я не специалист: Врубель болен. Это ужасно, но это для меня истина… Устройте показать его специалисту, которого можете свести незаметно с ним в нашей компании. Быть может, вовремя принятыми тактично мерами его можно вылечить. Лечить его необходимо и неотложно».
Вот она русская дружба. Сначала довели до болезни, а потом всполошились, да чересчур поздно.
27 мая Остроухов сообщал Серову о здоровье Врубеля: «Очень буен. День и ночь несколько надзирателей дежурят у него в комнате… В спокойные минуты он иногда говорит довольно разумно, рисует, но надо видеть эти ужасные рисунки! Все — сплошная порнография».
О болезни художника-декадента не без ехидной радости раструбила газета «Русский листок», тем более что это был второй случай. Сначала сошел с ума художник-декадент Радугин, теперь Врубель. Приводились слова психиатра, владельца лечебницы для душевнобольных Федора Андреевича Савей-Могилевича: «Декадентское направление и в литературе, и в живописи, и в сценическом искусстве подготовляет душевнобольных». Не забыл газетчик помянуть и о больничных рисунках Врубеля: «Большей частью изображены парочки в самых невозможных эротических положениях».