Савва Мамонтов
Шрифт:
Обоим художникам было за сорок лет, и на Антокольского они смотрели чуть отечески, одобряя его Петра и восхищаясь Иваном Грозным.
— Всю зиму писал фрески посольской церкви, — рассказал о себе Боголюбов. — Скульптура католических храмов, особенно средневековых, нет слов как хороша, но от иконы, от живописи в наших церквях теплее. Икона — для живых. Католические храмы с их мраморами — то же кладбище.
— Вы осмотрите картины, — предложил Елизавете Григорьевне Бронников. — У нас разговоры скучные, художнические.
Антокольский
Елизавета Григорьевна залюбовалась «Гимном пифагорейцев восходящему солнцу». Писал Бронников, вопреки своей суровости, нежно, тона были трепещущие, краски мягкие, и это при яркой экспрессии лиц, фигур. В мастерской стояли полотна «Последняя трапеза мучеников», «Мученик на арене амфитеатра», «Квестор читает приговор Тразею Пету».
Взгляд остановился на… такой знакомой картине.
— Ведь это княжна Тараканова?
— Да, это княжна Тараканова. Эскиз. — Федор Андреевич соблаговолил подойти к гостье. — Извините, что оставили вас, но смотреть картины компанией нельзя.
— Вы правы, — согласилась Елизавета Григорьевна, она показала на этюд «Мученика»: — Я хотела бы приобрести эту работу.
Подошли Боголюбов и Антокольский.
— У Елизаветы Григорьевны очень хороший глаз, — сказал Боголюбов, — рисунок у тебя, Федор Андреевич, само совершенство.
— Да ведь и краски неплохи, — улыбнулся Бронников с детской заносчивостью.
Через две недели, взявши с Антокольского слово, что приедет в Абрамцево, Елизавета Григорьевна вернулась во Флоренцию, на виллу. Погода становилась жаркой, а возвращаться в Россию было еще опасно: весна — самое коварное для здоровья время. Елизавета Григорьевна рассчитала слуг, простилась с маркизом и его дочерью и отправилась с детьми и нянями в Женеву.
Да только рай Италии, рай Швейцарии не могли заслонить зеленого чуда Абрамцева и тоски по Савве Ивановичу.
Жизнь богатых людей
В московский дом даже не заехали, с петербургского поезда пересели на свой, идущий в Сергиев Посад, и здравствуй, милое Абрамцево.
— Обещаю тебе этим же летом сделать мост, — сказал Савва Иванович, когда коляска, колдыбая на каждом бревнышке, грохотала по временным сходням над Ворей.
Земля же приняла коляску ласково, пахнуло травами, утренним дождем, рекой, дубовыми листьями.
Возле дома хлебом и солью встретил хозяйку новый управляющий Петр Иванович Рыбаков. Видом городской человек, из учителей, но все службы отстроены, на клумбах цветы, кругом строгий, безупречный порядок.
Елизавета Григорьевна устремилась в комнаты, но Воки не было.
Савва Иванович сказал виновато и не без тревоги:
— Лиза, я не говорил
Елизавета Григорьевна прижалась к Савве Ивановичу и всплакнула на его плече.
— У меня вылетело из головы. Я так по нему стосковалась.
За обедом ее удивили сливки.
— Как вкусно! Или это после заграничной кухни?
— Нет, Лиза, волшебные сливки готовит наша Прасковья. Петр Иванович нанял скотника, Иваном зовут, поселил семейство во флигеле. Прасковья и ее дочки также мастерицы ухаживать за коровами — на удивление. Не преувеличиваю, но коровы молока дают вдвое, и, по-моему, яйца стали крупней.
Утренний поезд доставил гостей. Приехали Петр Антонович Спиро, Иван Александрович Астафьев, Семен Петрович Чоколов — инженер-путеец, сотрудник Саввы Ивановича, и с ними Николай Григорьевич Рубинштейн.
Спиро привез ноты фортепьянной пьесы Мусоргского.
— Это, видимо, первое сочинение Модеста Петровича, — обрадовался Рубинштейн. — Фирма Бернард, 1852 год. Автору, наверное, лет пятнадцать всего было.
— Гартман дал ноты, — сказал Спиро. — Он помешался на Мусоргском. И еще хор из «Эдипа».
— Хор — это для нас, — загорелся Савва Иванович.
Попробовали, еще попробовали — получилось.
— Как хорошо, — смеялась Елизавета Григорьевна.
— Подожди, Лиза. Дай время, оперу поставим.
Музыка в тот день торжествовала. Савва Иванович был в ударе, пел с Петром Антоновичем дуэтом, играли в четыре руки и, раззадорив Рубинштейна, уступили ему место у рояля.
Николай Григорьевич исполнил концерт Моцарта и тотчас пьесу Сальери. И — «Лунную сонату».
— Солнечный вариант, господа!
Вечером Николай Григорьевич опять сыграл «Лунную», но иначе. Стало понятно, какая великая разница между луной, видимой на небе при солнце, и луной — владычицей ночи.
— Савва, Савва! — только и сказала Елизавета Григорьевна, когда они остались вдвоем. — Боже! Что умеет музыка. Мне мало дышать, жить. Я желаю быть ответчицей перед Богом. Я желаю трудиться.
Савва Иванович промолчал. Он об этом тоже успел позаботиться. В Москве Елизавету Григорьевну ожидала почетная должность попечительницы Хамовнического училища.
Вока, увидев мать, сделал к ней движение, но засомневался, прижался к бабушке.
— Сыночек! — Голос у Елизаветы Григорьевны дрогнул.
— Держи, держи свое сокровище, — сказала Вера Владимировна. — Здоров, покоен, любит петь песни.
Может, и вправду подействовала музыка, исполненная виртуозом Рубинштейном, но Елизавету Григорьевну посетил Ангел добрых дел. Принялась устраивать для крестьян лечебницу. Взяла на работу опытного фельдшера Степана Никифоровича. Он мог и роды принять, и сделать несложную операцию.