Савва Мамонтов
Шрифт:
Непонятно, чего ради Антокольский избежал портретного сходства. Впрочем, Стасов, как всегда, остался благосклонен к Антокольскому, и, как всегда, похвала его была чрезмерной: «Я не знаю другого подобного памятника в целой Европе».
Поленов написал небольшую картину «Кипарисы на кладбище» и портрет любимой. Он подарил портрет Марусиной матери. Жизнь как игра для него кончилась.
Савва Иванович с утра и до обеда пропадал в мастерской Антокольского. Теперь это была уже настоящая учеба, сам Мордух работал над эскизом надгробного памятника Николаю Алексеевичу Милютину. Об этом заказе хлопотал Тургенев, но душу
— Я хочу, чтобы глядя на Христа, зритель видел не только подлость и низость фарисейства, — говорил Мордух Савве Ивановичу, — я хочу, чтобы зритель видел несчастье великого слепого. Великий слепой для меня — народ. Народ был свидетелем, как слово Христа избавляет от смерти, и шел за ним, и стелил ему путь своими одеждами. И тот же самый народ повторил ложь фарисеев и пожелал видеть Спасителя своего распятым.
Мамонтов приходил в мастерскую в восемь утра, а Мордух работал с шести. Всякий день Савва Иванович видел перемену в облике Христа, иногда совершенно неуловимую, но явственную. Приходилось думать, искать, что поменял ваятель, какой штрих добавил, убрал…
Однажды Савва Иванович долго сидел перед эскизом бюста Милютина.
— Мордух, почему вы так редко подходите к этой работе?
— Потому что за нее мне могут заплатить деньги, за Христа денег не дадут. Христа Антокольскому заказал Мордух.
— Шутка хорошая, но я не могу понять подлинной причины.
— Савва Иванович, Христос и через тысячу лет будет Христос, а кто таков Милютин? Через двадцать лет ни единый человек в России не вспомнит, кто это.
— Возможно, — согласился Савва Иванович, — но забывчивость не прибавит нам чести. Федор Васильевич Чижов, мой компаньон и учитель, очень горевал по Николаю Алексеевичу. Россия клянет чиновников единым чохом, а ведь всем лучшим, что есть у нас, мы обязаны тайным и статским советникам.
— Так уж и тайным, так уж и статским? Вот камер-юнкерам обязана.
— И камер-юнкерам, и поручикам, и крестьянскому сыну из Холмогор. Но и вицмундирам, Мордух! Если бы не брат Милютина, солдаты до сих пор служили бы двадцать пять лет. Шестнадцать лет солдатчины тоже ужасный срок, но человек воротится в свою деревню не в сорок пять, на склоне жизни, а в тридцать шесть, когда еще можно завести семью. И вернется этот солдат в деревню грамотным. Дмитрий Алексеевич устроил трехгодичные солдатские школы. Некрасов назвал Милютина кузнецом-гражданином. Честным кузнецом-гражданином!
— Это интересно. Расскажите, Савва Иванович.
— Милютин готовил освобождение крестьян. Его замыслы исказили, но свою реформу в полной мере он осуществил в Польше. Крестьяне получали там землю в собственность, и, в корне пресекая спекуляцию, им разрешили передавать землю только крестьянам… Николай Алексеевич был поборником устроения крестьянской общины. Ему же Россия обязана введением самоуправления в городах. Есть у меня и цеховая влюбленность в Николая Алексеевича. Он первый составил записку для царя о необходимости в России железных дорог.
— Признаю, я подошел к этой работе легкомысленно, — сказал Мордух. — Бог с ними, с заказами… Давайте поговорим о Христе. Это для меня важнее.
— Я вот что хотел давно спросить: не пугают ли вас отечественные фарисеи? Ведь вам всегда могут бросить
— Об этом я не забываю, даже когда сплю, — сказал Мордух и посмотрел Савве Ивановичу в глаза. — Спасибо за честный вопрос. В Петербурге меня пытались обратить в христианство. Дали щедро оплаченный заказ скопировать «Распятие» Ван Дейка. Заказ я исполнил, но Православие мне не стало ближе. Христос — это новое время, это четверть времени, три четверти принадлежит закону Моисея. Мой Христос — человек. Христос стоял перед судом народа, меня, мою работу будет судить тот же суд. У Христа была истина, у меня — искусство.
Они посмотрели друг на друга и вдруг обнялись. Савва Иванович засмеялся сквозь слезы, похлопывая Мордуха по спине:
— Это огромное произведение! Огромное! Я с детства твержу: Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя! Но я не знал Христа человеком, только Богом. А теперь — знаю.
— Спасибо, спасибо! — говорил Мордух.
В воскресенье всем семейством, — Эмилия Львовна, к ужасу Елизаветы Григорьевны, тоже не отказалась от поездки, — отправились во Фраскати. Место для русских людей уже тем знаменитое, что когда-то здесь побывали Иванов, Боткин, Тургенев, о чем Тургенев и поведал всему белому свету.
Елизавета Григорьевна, прогуливаясь с Саввой Ивановичем, шепнула:
— Ты посмотри, какие стоптанные туфли у Мордуха.
— Лиза, я сам все время думаю, как предложить ему деньги.
— Надо сделать заказ.
— Он Христом занят. Заказ его отвлечет. Надо все устроить перед моим отъездом в Вену.
На Всемирную выставку Мамонтов уезжал 15 апреля. С Елизаветой Григорьевной договорились, он снимет квартиру, осмотрит технические экспонаты, нужные ему для дела, и вызовет семью.
Перед отъездом Савва Иванович вручил Мордуху две тысячи рублей. Это был кредит за статую. Тема — желание ваятеля, время — когда сделается.
В письме Стасову Антокольский писал: «Вчера уехал один из новых друзей моих, некто Мамонтов. Он едет прямо в Москву, и если поедет через Петербург, то непременно будет у Вас и у Репина… Он — прост, добр, с чистою головою; очень любит музыку и очень недурно сам поет. Приехавши в Рим, он вдруг начал лепить, — успех оказался необыкновенный. Недельки две полепил, потом уехал в Москву по делам, где успел сделать три бюста в очень короткое время. С особенным мастерством вышел у него бюст отца. Как только он освободился, он приехал обратно в Рим к своему семейству. Тут-то мы стали заниматься серьезно, и лепка у него оказалась широкой и свободной… Вот Вам и новый скульптор!!! Надо сказать, что если он будет продолжать и займется искусством серьезно хоть годик, то надежды на него очень большие».
Это оценка способностей Мамонтова — не светский разговор, не комплимент богачу в благодарность за щедрый заказ. Письмо-то к Стасову, к Громовержцу, к собирателю русских художественных сил. Антокольский дарит своему командующему еще одного бойца, в таланте которого не сомневается.
В Вене Савва Иванович пробыл несколько дней. Праховы телеграммой вызвали обратно в Рим. Эмилия Львовна родила сына, а Савва Иванович дал ей обещание быть новорожденному крестным отцом.
Мальчика назвали Николаем, крестили в посольской церкви. В это время в посольстве жила императрица Мария Федоровна, ее резиденция была рядом с церковью, а ребенок орал, как резаный. Архимандрит нервничал, приказывал унять младенца. Его качали, трясли, но орун вопил, заглушая молитвы.