Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Морозов повернулся к своим делегатчикам:
— Ну?!
Многие отводили глаза.
Витте и это взял на заметку:
— А мы сейчас проголосуем... как в партии господ-товарищей социалистов. Кто за?
Поднялось всего несколько рук, не самых главных. Стало ясно, что ничего путного из их требований не выйдет. Сговаривались прийти с общим, твердым требованием, а заявились с обычной, нижайшей просьбой. Ах, лукавые бородачи! Как бы ни брили рожи и в какие бы заграничные смокинги ни одевались — все равно останетесь
Уже самому себе, освободившись от обузы делегации и поигрывая во внутреннем кармане браунингом, Савва Морозов вынужден был признаться:
— Этот пройдоха, видимо, затевает какую-то подлую игру. Ведет себя как провокатор. Говорить с ним было, конечно, бесполезно, и даже глупо. Хитрый скот!
Какой-то прохожий, по виду учитель или незадачливый доктор, тронул его закаменевшую под шубой руку:
— У вас сердце?
Он выдернул из-под борта шубы руку, в которой некстати оказался браунинг.
Прохожий в ужасе отпрыгнул в сторону.
Он снимал в эти первоянварские дни номер в гостинице «Астория», но пропадал больше у Горького. Было не так одиноко. Не так тревожно. Хотя в морозном, промозглом воздухе Петербурга чувствовалось приближение какой-то зимней грозы. Не часто, но бывает. Только при чем здесь пакостная балтийская погода?
Никто уже не сомневался, что сразу после Рождества рабочий люд пойдет к царю. Коленопреклоненно все же? Или с маузерами и браунингами в руках.
— Вот что, Максимыч: в городе будет распоряжаться великий князь Владимир. Он ничуть не лучше московского Сергея, уже приговоренного эсерами к смерти. Петербургский будет позлее, потому что не так подвержен маразму. Не сомневаюсь — погром редакций газет и журналов. Первым делом, пустят юшку интеллигенции. Подумать только — народным заступником стал какой-то поп Гапон. Имя, имечко-то какое! Если у гапоновцев и остались какие-то иллюзии, то полиция смешает их с уличной снежной грязью. Погромы — непременно! Кровь — да ее все жаждут! И твои милые большевички, и...
—... и твои милые купчики?
Сбитый с мысли, Савва рявкнул:
— Да-да! И купчики, и тулупчики дворницкие! Когда народ на улице, ему бежать некуда, кроме как в подворотни. Во всех смутах — подворотни становятся ловушками. Дальше по лестницам — на этажи, которые посветлее. Кто кричал: «Пусть сильнее грянет буря!»? Не обижайся, Максимыч: бурю эту надо по возможности обезвредить. Ты моложе меня, ты в революць-онном фаворе! Нечего на полицию надеяться. Организуй хотя бы в своих редакциях самооборону. И вообще — лучше держать револьвер в кармане. Нету?
Он вытащил свой браунинг и всучил его Горькому:
— Без этой железки на улицу не выходи.
А куда сам пошел? Зачем? Не к Витте же опять!
Слонялся по знакомым купеческим особнякам, а наткнулся на Амфи. Даже этому по старой памяти был рад и затащил в какой-то бордельный трактир. Амфитеатров
Амфи, играя на нервах прежней дружбы, пожалуй, искренне советовал:
— Савва, нам с тобой эту кашу не расхлебать. Я буду отсиживаться в хорошо охраняемой редакции, не высовывая носа на улицу, и писать. что высосу из пальца. Знаешь, шкура своя дорога. А ты прямиком отправляйся в Москву, а еще лучше — в Зуево. Авось, судьба помилует. Знаю, был у Витте. Какого черта, Савва? Не дурак же ты, чтоб верить этому кретину? Мало ли что — раньше демократа изображал! Все мы демократы, пока голодны. А при таком-то пузе, как у Витте? Дело говорю: дуй в свое Зуево!
Много чего, из любви к прежней дружбе, наговорил Амфи. И хоть чертыхнулся после трактира дружок Савва, но когда поздним вечером прибежал к Горькому — уже без сомнения предрекал:
— Да, Максимыч! Власть имущие решили не пускать рабочих ко дворцу. ближе ружейного выстрела. Попомни меня: будут расстреливать. Из провинции вызван сто сорок четвертый полк, поскольку на здешний гарнизон не надеются. Казаки. Драгуны. Я носом чую кровь. Большую кровь! Беги, чего стоишь?
Но стоял он потому, что в дверях — руки в боки! — предстала хохочущая Маша Андреева. Она ничего не говорила, только качала умнющей головой при виде рассерженных мужиков.
— Ну, чего, Маша?
— Чего, Мария Федоровна? С ума мы сошли, да?..
— Есть маленько, — наконец-то утишила она свой смех. — На улице бесьи толпы, жандармы шашки о бордюрные камни точат, а они витийствуют! Да есть ли хоть мужики- то в России?
— Есть. Вон Савва — мужик.
— Есть. Вон Алешка — мужик, да еще и счастливый!
Словами перебрасывались, как игривыми шариками, а ведь всем было невесело. Даже этой большепартийной хохотушке. Как завяз в горле смех, на лице проступила серость. Совсем некстати принесло в Петербург Художественный театр, где содиректором все еще состоял Савва Морозов. Значит, опять просьбы, театральная кутерьма. Только теперь до театров ли Петербургу?
— Вы хоть устроились по моей заявке?
— Да ничего, Саввушка, привычно. Но кто смотреть нас будет? Жандармы?
— Да я, Машенька, я. Да вон Максимыч. Или ты куда-то бежишь?
— Так ведь ты выгоняешь!
Это было похоже на правду. А с приходом Андреевой еще отчетливее обозначилось. Не оставлять же ее одну!
— Ступай, Максимыч, ступай.
— Ступаю... уступаю, а как же!
Горький нехотя хлопнул дверью. Такого с нижегородцем не бывало.
— Что с ним?
— А то не понимаешь? Саввушка!.. Соскучилась. Уж истинно партийная дура!