Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Их уже встречала горничная, одетая не хуже самой хозяйки. Агнесса, единственная дочь нижегородского хлеботорговца, снимала трехкомнатную квартиру с отдельным входом. Видно было, что на дочь любимую родитель денег не жалел.
Горничная привычки хозяйки знала.
— У меня все готово, стол накрыт. Что еще прикажете?
— А прикажу я тебе, моя дорогая. — отбросила всякую деликатность Агнесса. — Прикажу погулять денька два. Хватит нам, Савва?
— Три, — не стесняясь услужливой горничной, уточнил Савва.
— Вот и прекрасно.
Она открыла секретер, сунула в руки сияющей
— Шикуем? — Савва снял с нее шубку, обнял всю сразу и прижал к груди с полным мужским правом.
— Как и ты. Как иты!.. — задыхалась она под его руками. — Один раз живем. Один раз, Саввушка. Потерпи ты маленько!
В самом деле, следовало потерпеть. Стол был накрыт богатый. Не говоря о закусках и бутылках, на бронзовых подставках стояли горячие судки, и была приготовлена спиртовка, на случай подогреть кушание. Нет, горничная знала толк в полюбовных делах!
Три дня блаженства?
Да хоть целая вечность!
Глава 5. Морозовская стачка
Но не только трех дней — и двух не вышло. На следующее же утро в передней тревожно затрезвонил звонок — да, у этой скромной студентки был установлен новомодный электрический звонок. Савва заворочался в кровати, ручищами охватывая ладное, стройное тело Агнессы, словно оберегая ее от какой-то неурочной беды. Она спала, ничего не слыша. А ему петухи почему-то под утро снились. Истинно петухи, голосили не к добру. Не будить же хозяйку, надо было вставать самому. Он накинул на плечи ее тесный халатик и пошел в прихожую.
За дверью стоял взъерошенный Данилка.
— Что?! — сразу насторожился Морозов, понимая, что не с добром тот пожаловал, хотя и имел право приходить сюда в случае какой нужды.
— Забастовка! — не переступая порога, выпалил Данилка. — Поднялись все фабрики. Родитель ваш мечется, как медведь в берлоге. Два батальона солдат из Владимира прибыли. Стачка-тачка какая-то, стакнулись, значит.
— Та-ак. — втаскивая его за руку в переднюю и запирая дверь, все сразу понял Савва. — Достукались! — Он присел на стоявшую тут же кушетку и закурил. — Вот что, Данилка: полчаса мне на сборы. Раздевайся пока, чаю попьем.
Не самовары же разводить. Спиртовка со вчерашнего на подставке стояла. Он зажег ее и под родимый запах спирта дернул целый фужер коньяку.
— И мне, Савва Тимофеевич.
— Ах да, прости. С дороги ты. Что, железка работает?
— Сегодня работала. — И Данилка такой же фужер опрокинул. — На лошадях я бы сутки пылил.
— Сутки! Дед наш пешком хаживал! Черти бы всех подрали!..
Ругаясь, он меж тем и чай заваривал, и умывался, и одевался с особой тщательностью. Уже будучи в сюртуке, в спальню забежал, торопко и холодно обнял полусонную Агнессу.
— Ты что, в университет? — потянулась она, не отпуская. — Чего так рано, милый?
— В университет! И без того опаздываю! — рявкнул он, оглушая ни в чем не повинную душу.
Видно, великая злость на лице отпечаталась, потому что она отшатнулась в невольном страхе.
— Прости, милая. — понял он ее состояние, такое пробуждение, истово расцеловал, как бы навеки прощаясь. —
Извозчик топтался у подъезда так себе, разъезжай Ванька. Но выбирать не приходилось.
— На вокзал.
— Вакзаль так вакзаль… — начал было копаться с вожжами веревочными этот недотепа.
Савва взгрел его по затылку:
— Душу вышибу! В галоп!
Надо же, от одной хорошей затрещины кляча пустилась в такой скач, что лихачей перегоняла.
— Орехово! — тем же тоном и в кассе рявкнул он. — Два первых!
— Дак первые заняты. — начал было кассир. — Чиновники с какой-то напасти все тудема настрополились.
— Для Морозова, душа сопливая! Душу вытрясу!.. — прихватил его за загривок и через окошечко носом о стол хрякнул.
Для Морозова, да под такой крик, что и подскочивший полицейский под козырек взял, место нашлось. Он же в пробежку и проводил до вагона. Паровоз уже стоял под парами.
— Тимофею Саввичу поклон передайте, — еще раз козырнул он, не отходя от подножки, пока не тронулся поезд.
Он явно наказал что-то кондуктору, потому что тот согнал с кресел двух каких-то ошинеленных чинуш и усадил грозных путников.
Савва не обратил внимания, что в вагоне установилась какая-то подобострастная тишина, что многие из пассажиров, в большинстве своем чиновники и полицейские, при его появлении приподнимали фуражки и шапки. Мысли его были уже там, в фабричных цехах, раскиданных по берегу Клязьмы, да и дальше, аж до Ваулова. На Новый год он приезжал к родителям, тоже перебравшимся из Москвы, где была главная контора, в свое родимое поместье. Праздники прошли так себе, в каком-то тревожном ожидании. Родитель ругал каких-то фабричных заводил, мать называла всех «фаброй», а оказавшийся тут же за столом свояк Сережа, с соседней, «викуловской», фабрики, по- родственному пьяненько пророчил:
— Погодите, они еще дадут нам жару!
Отец останавливал его:
— Ты пей да мозги не пропивай.
Мать и того откровеннее, по-женски:
— Обминай свою Зиновею, а в сурьезные дела не лазий.
Сережка то ли уже женился, то ли собирался ожениться на одной из ткачих — с довольным видом соглашался:
— И то обминаю, дражайшая тетушка Мария Федоровна. Вот пройдет пост, да после Пасхи — и под венец. Знай Морозовых!
— Тьфу! — плевался отец. — Какие вы Морозовы? Вы Викулычи.
Он в гневе забывал, что Викулычи были старшей ветвью, от старшего наследника, Елисея, а он-то из пятерых сыновей самый младшенький. Но вот поди ж ты, самый удачливый!
Савва посмеивался над свояком, который приходился ему двоюродным братом, но когда на третий день увидел его Зиновею — Сереже захотелось похвастаться, на прогулку в крытых ковром санях пригласил, — нет, вынужден был позавидовать: у Сережки- пьянчужки губа не дура! И под лисьей скромненькой шубкой проступала вся ее женская суть. В кого она удалась? Кто поблудил над ихней породой? К владимирцам и черемисы, и мордва, и татары разные подмешивались. Ведь и собственная мать-то, Мария Федоровна. Чем старше становилась, тем больше в ее лице, в ее характере что-то черемисское проступало. Наследила, ох, наследила в память о себе и для Саввушки!