Сайт фараона
Шрифт:
И он стал думать о том, зачем, собственно, они с Елизаветой Второй едут в литовскую деревню, которую строили латыши… и название которой вызывает у встречных непонятную реакцию. Правда, встречных за время дороги было всего двое… и сами они оказались фигурами отнюдь не стандартными… но мужичонка явно хотел помочь тем, кто решился ехать в Панелово, до которого вообще-то два часа на машине, но хорошо бы к ночи добраться… Зачем, кстати, люди вообще помогают друг другу? Хоть знакомые, хоть нет. В помощи ли как таковой дело? Вправду ли хочет человек, чтобы другому стало лучше? Или же, помогая, он втайне любуется
Потом он усмехнулся, вспомнив, как приосанился мужичонка при виде фотообъектива. А почему, собственно, люди так трепетно относятся к изображению собственной персоны? Во! Фото! Это я! Ну и что? Ты же себя каждый день в зеркале видишь. Зачем тебе собственные фотографии, да еще и во множестве? Ведь для большинства даже качество портрета неважно, их сам факт приводит в восторг: это я! Что за странная любовь к собственному отражению?… Может быть, так человек ищет доказательства своего существования, цепляясь за эфемерное бытие тела? Ну, неважно. Пообщались с интересными людьми — едем дальше.
— В чем смысл и суть общения? — неожиданно спросила Елизавета Вторая, в который уже раз подслушав его мысли.
Немного растерявшись, он неуверенно промямлил:
— Ну… узнать что-то новое?…
— Ты узнал что-то новое в Клюквенке?
— Едва ли…
— Но ты схватился за фотоаппарат… да, эта женщина красива, но если заглянуть глубже — что именно ты хотел зафиксировать? Ее? Или собственное «я», возникшее в глухой деревне? Тебя запомнят. О тебе будут думать. Твое отражение останется там надолго вместе со снимком. Да и без него тоже.
— Ну, если так рассуждать, то вообще надо от людей держаться подальше. Как ни крути, а твое отражение всегда остается где-то. Но мы не можем жить сами по себе, без других.
— На физическом плане — да, не можем. Но я ведь не об этом, и ты прекрасно меня понимаешь, только сам себе не хочешь признаться в понимании. Почему мы стремимся к людям?
Что— то щелкнуло у него в голове -звонко, оглушительно… и он услышал собственные слова:
— Мы строим клетку общения… — Но тут же, спохватившись, он возразил сомнамбулическому высказыванию: — А если это великие люди, способные изменить наше видение мира?
— Изменят ли? — насмешливо произнесла Лиза-дубль. — Или ты желаешь приблизиться к ним просто потому, чтобы потом, где-то в другом месте, рассказывать о том, как общался с великими? И твое «я» еще немножко подрастет — в чужих глазах и в твоих собственных. Но тем самым ты только строишь новую клетку, крепче прежней… ты сокращаешь степени своей свободы, сам того не замечая. Точнее, не желая замечать. И осознавать.
Ущелье резко повернуло влево, а за поворотом горы вдруг распластались в долину, небольшую и уютную, усеянную пышными кустами, — но здесь, похоже, не было никаких деревенек… зато прямо на пути синего чудища встал громадный черный лось.
Плавно остановив машину, Лиза-дубль сложила руки на руле и опустила на них
— Чего это он? — осторожно спросил Максим.
— Самоутверждается, — тихо ответила Елизавета Вторая. — Не надо ему мешать. У него тоже есть «я»… и немалое, судя по всему.
— Но если взращивание собственного «я» приносит вред личности, — возразил Максим, — не лучше ли прервать процесс?
— Не наше это дело, — благодушно откликнулась Лиза-дубль. — Сам разберется. Со временем.
Но Максим не удержался и осторожно потянул к себе фотокамеру. Сняв с объектива крышку, он, стараясь не делать резких движений, высунулся в окно и навел фотоаппарат на черное диво. Щелкнул негромко спуск, едва слышно прошуршала пленка, перематываясь, и поскольку лось не испугался и не сбежал, Максим на всякий случай сделал еще один снимок.
А потом они долго сидели молча, глядя на лесного красавца… а тот, вдоволь натешив самолюбие, вдруг шевельнул длинными ногами — и исчез.
Глава пятая
Дальше и в самом деле начались предсказанные Елизаветой Второй овраги, насыщенные влагой текущих в их глубинах ручьев, и синее чудище медленно и осторожно переползало с одного их берега на другой по шатким и скользким мостикам, сооруженным из тонких осклизлых бревен, природой своей не обозначенных для подобной работы. Максим сидел не дыша, и каждый раз, когда колеса танка касались края очередного моста, преисполнялся уверенности, что этот миг его жизни — последний. Однако синее чудище снова и снова благополучно переваливало на противоположный берег и тащилось дальше, урча и хмыкая на подъемах и тихо, безмолвно скатываясь вниз на спусках. Вокруг пахло гнилью и тиной, и размокшей древесной корой, и сырым песком, и набухшей от сырости травой… и чем-то еще, совершенно непонятным, неуловимо-миндальным, с привкусом лаванды и мяты… и аниса?
Максим, сам не понимая почему, сосредоточенно вникал в загадочный аромат, пытаясь определить его составные части, но терялся в незнакомых оттенках… что-то совершенно чуждое его восприятию витало в воздухе. Невозможно постичь то, что никак не соприкасается с прежним опытом жизни… но он ведь не помнил этого опыта, он не знал своей прежней жизни… и потому не ослаблял усилий, надеясь, что где-то в глубине потока сознания сработает некое реле и включится очередной кусочек воспоминаний… и тут же подумал: давненько что-то не представали передо мной таинственные картинки… с того самого момента, как я сжег свою тень… сжег тень? И отсек эхо. И перестал вспоминать? Вспоминать отрывочно.
Может быть, в глубинах его ума зреет окончательное и бесповоротное воспоминание, и потому сознание не тратит сил на мелкие и не особо значимые моменты прежней жизни?
Но при чем тут незнакомый запах? Почему вдруг одно связалось с другим?
— Ягодой пахнет, — сказала Лиза-дубль. — В здешних лесах водится особая ягода… больше нигде такой нет, эндемичный вид. Местные ее Калигулой зовут.
— Как? — ошеломленно переспросил он. — Калигулой? Но почему — Калигулой?
— Да откуда мне знать! — рассмеялась Елизавета Вторая. — У них спроси.