Сажайте, и вырастет

Рубанов Андрей Викторович

– Руки за спину! Вперед!

Едва я сделал шаг, как брюки вновь съехали, а ботинки почти соскочили с ног. Пришлось взяться сцепленными руками за ткань на собственном заду и поддернуть повыше; растопырить, насколько возможно, пальцы на ногах, дабы удержать туфли от бегства, – короче говоря, кое-как приспособиться.

Повели по широкой лестнице на второй этаж, потом на третий. Время от времени конвоир ударял об железные перила связкой ключей, огромных, как кухонные ножи. Когда где-то наверху раздались аналогичные стуки, конвоир произнес:

– Стоять. Лицом к стене. Я повернулся. Стена оказалась сродни

той, в кабинете.

Жирный, щедрый слой неровной штукатурки, сверху обильно и неряшливо окрашенный темно-зеленой, цвета травы, масляной краской. Мимо протопали несколько пар ботинок.

– Вперед. В пахнущей мылом полутемной каптерке мне дали матрас, одеяло, две узкие простыни и наволочку с огромными черными штампами в виде пятиконечной звезды, заключенной в прямоугольник. Такие штампы последний раз я видел пятнадцать лет назад – во время службы в армии. Уже тогда я подозревал, что просторные сатиновые трусы, кальсоны и вафельные полотенчики установленного образца произведены в Империи еще при Сталине и Хрущеве – в избыточных количествах, впрок, на многие десятилетия вперед. Безусловно, военный гений вождей государства в те годы легко пронзал насквозь толщу будущего.

– Мыться будете? – спросил каптер, тоже прапорщик. Я покачал головой.

– Напрасно. Следующая баня – в четверг. Через пять дней. А пока добро пожаловать...

2

И вот я шагнул во внутренние объемы всемирно известного Лефортовского замка. Увидел светлую и широкую галерею, словно бы лишенную потолка: стены уходили высоко вверх. Никто не запретил мне вертеть головой, и я, бросив вокруг несколько торопливых взглядов, увидел четыре уровня, четыре ряда дверей. Вдоль рядов тянулись стальные помосты, огражденные с внешней стороны перилами. Натянутые поперек всего пространства стальные сети разрезали тюремную вселенную на несколько слоев. Необходимость сетки всем известна: не будь ее, тот или иной отчаявшийся узник однажды бросится с высоты вниз головой.

На первом и втором уровне, рядом с дверями, в нескольких местах маячили фигуры в зеленом.

По железным ступеням я – туфли с выскочившими языками, штаны норовят рухнуть, под локтем скатанный в трубу, вываливающийся матрас – поднялся на второй ярус. Железный настил здесь покрывала ковровая дорожка. Гул моих шагов улетал далеко в стороны и вверх. Шагающий сзади функционер в зеленой форме, наоборот, ступал совершенно неслышно.

– Стоять,– сказали мне снова.

На этот раз лицом к стене я повернулся уже безо всякого напоминания.

Мощно, густо, в три отдельных слога, грянули стальные сочленения дверного замка. Эхо отдалось под сводами. Издалека слабо вскрикнул воробей – тот самый, что обязательно живет под крышей всякого обширного помещения. Птичий возглас повторился еще раз, и еще. То было приветствие новому постояльцу, или соболезнование, или просто короткое сообщение: беспокоиться не о чем, друг, – даже здесь, в каземате, можно не только жить, но и чирикать.

Злых уголовников я не увидел.

В камере оказалось пусто; очень светло, очень чисто и красиво. Каменный пол – коричневый, три пустые железные кровати – ярко-синие, стены – желтые. В ближнем углу, у входа, я опознал оригинальный приемник для нечистот, имевший вид конусообразной чугунной трубы, расширяющейся кверху до размеров среднестатистического

человеческого зада.

Я постелил матрас и рухнул. Чтобы не видеть сине-желто-коричневую красоту, отвернулся к стене. И сразу различил на ней маленькие буквы, выведенные авторучкой: Человек – это звучит горько. Ниже была подпись: Максим Гордый.

Сейчас же лязгнула, открываясь, прямоугольная дыра в двери, «кормушка». Вертухай грянул всеми своими ключами об ее железную поверхность.

Требует внимания, догадался я и поднял голову.

– Все в порядке? – донеслось из отверстия.

– Да. Все в порядке.

– Лицом к стене лежать нельзя! До отбоя укрываться одеялом нельзя! Укрываться одеялом с головой нельзя! – сказал надзиратель подрагивающим голосом дисциплинированного хама.

Я промолчал. «Кормушка» захлопнулась с варварским грохотом.

– Эй, командир! – крикнул я. – Дай закурить! В ответ – ни звука. Свет и воздух проникали сюда через амбразуру в торцевой стене. Я с любопытством изучил ее устройство. Сама стена здесь имела не менее полутора метров толщины. Намертво вделанный стальной переплет удерживал в себе прямоугольный кусок толстого непрозрачного стекла, внутри армированного стальными нитями. За стеклом, в ярком свете вечернего солнца, четко различались очертания массивной решетки: вертикально стоящие трехсантиметровые прутья и мощные плоские поперечины.

Ненавижу решетки, подумал я с тоской.

Верхняя часть окна, поворачиваясь на петлях, могла приоткрываться вниз. Ухватив пальцами края створки, я подтянулся, намереваясь узнать, есть ли наверху сквозная щель и можно ли через эту щель увидеть что-нибудь происходящее снаружи здания,– но позади меня снова загремел металл.

– На окно забираться нельзя! – выкрикнул дежурный.

Я спрыгнул на пол. Дыра в двери снова оглушительно грохнула.

А чего ты хотел, спросил я себя мысленно. Коврик вдоль ряда дверей положен не для красоты, а для пользы. И обувь у надзирателя особая, мягкая – не сапоги, не ботинки, а какие-то тапочки, на манер спортивных. Все для того, чтобы перемещаться от двери до двери совершенно бесшумно. Он осторожно шагает, неслышно подходит, беззвучно отодвигает заслонку «глазка», и – смотрит. Потом крадется к следующей двери.

Поразмыслив, я решил, что в бизнесе вертухая есть интересные стороны. Заглянув в дырочку, контролер наблюдает то грустного свежепойманного шпиона, то маньяка-душегуба, то крупнейшего госчиновника, укравшего миллиарды. Изолятор «Лефортово» предназначается для элиты, для архизлодеев, для особо опасных, для тех, чья судьба важна государству. Истории о здешних постояльцах гремят на всю страну. Посмотрев очередной выпуск теленовостей, вертухай потом идет подсматривать, как герои сюжетов жрут пайку, рубятся с сокамерниками в домино или же задумчиво какают.

Прямо над дверью я обнаружил экономно сделанную деталь из черного эбонита – это оказалась ручка, я крутанул ее, и меж желтых стен упруго загудел приятнейший баритон:

– Передаем сигналы точного времени!

Это вещала государственная радиокомпания «Свояк». Ее передачи я не слушал уже лет пятнадцать – с тех пор как в стране появились частные станции FМ-диапазона.

– Начало шестого сигнала,– мастерски интонируя, продолжил диктор,– соответствует пятнадцати часам московского времени!