Сборник бихевиорационализма
Шрифт:
Я сказал: «суждение, которое следует логическим образом…» Что такое это «следование логическим образом»? Вопрос этот чрезвычайно труден, обширен, однако, я полагаю, возможен и относительно краткий ответ на него. Следует заметить, что это «следование логическим образом» долгое время как движение дедукции от аксиом к следствиям согласно врожденным человеку законам логики, при этом аксиомы соответственно также понимали как нечто самоочевидное. Однако впоследствии произошел переворот в сознании, который легче всего проследить по знаменитому, положившему начало эмпиризму, произведению Локка, который кратко формулируется следующим образом: «в душе нет никаких врожденных принципов», иными словами Локк сказал: «нет самоочевидного». В России это воззрение было подавляющим и выражалось в формуле, которую должны были разделить поголовно все: «материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении», сознание же является приобретаемым «отражением» материального. Советский материализм таким образом
Сложившийся после Локка эмпиризм, равно как и советский материализм, считает, что все так называемые законы мышления происходят из познания природы и являются отражением природных закономерностей. Из опыта черпается не только содержание суждений, но и формы суждений и, далее, такая логическая форма как умозаключение.
Довольно влиятельный западный философ Гуссерль приводит взгляды одного из огромного множества эмпириков. Например, логический закон противоречия Милль выводит следующим образом:
Гуссерль пишет:
«Как известно, Дж. С. Милль учит, что principiumcondradictionis есть одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта. Первоначальную основу этого закона он видит в том, что вера и неверие представляют собой два различных состояния духа, исключающие друг друга. Это мы познаем, продолжает он, – буквально из простейших наблюдений над нашей собственной душевной жизнью. И если мы обращаемся к внешнему миру, то и тут находим, что свет и тьма, звук и тишина, равенство и неравенство, предыдущее и последующее, последовательность и одновременность, словом, каждое положительное явление и его отрицание (negative) являются отличные друг от друга явлениями, находящимися в отношении резкой противоположности, так что всюду, где присутствует одно, отсутствует другое. Я рассматриваю, – говорит он, – обсуждаемую аксиому как обобщение из этих фактов.
«…»
Тут он с одобрением цитирует «абсолютно постоянный закон», который единомыслящий Спенсер подставляет на место логического принципа, а именно, что никакое положительное состояние сознания не может появиться, не исключив соответствующего отрицательного и, наоборот, никакое отрицательно состояние не может появиться, не исключив соответствующего положительного».
Сравнительно просто обосновать умозаключение став на позиции эмпиризма: умозаключение есть отражение царствующей в природе причинности.
Помимо гносеологии, т. е. науки о происхождении логики, мыслители вновь и вновь обращаются к самой логике и чем более мы движемся вперед тем более главенствующим становится плюралистическое направление в логике, которое называют также диалектическим, а некоторые релятивистским.
Гуссерль в своих значительных трудах демонстрирует весьма гибкий подход к умозаключению. Прежде всего он совершенно справедливо замечает, что «следовать логическим образом» значит следовать с должествованием. Однако же заявленное «должествование» на поверку оказывается весьма гибким. Гуссерль пишет:
«Чтобы выяснить это, исследуем понятие нормативной дисциплины в его отношении к понятию теоретической дисциплины. Законы первой говорят, как обычно полагают, о том, что должно быть, хотя может и не быть, а при известных условиях даже не может быть; законы последней, наоборот, говорят исключительно о том, что есть. Спрашивается, что разумеется под этим «должно быть» по сравнению с простым бытием.
Очевидно, первоначальный смысл должествования, связанный с известным желанием или хотением, с требованием или приказанием, например: «ты должен слушаться меня», «пусть приедет ко мне Х», – слишком узок. Подобно тому, как иногда мы говорим о требовании в более широком смысле, причем нет никого, кто бы требовал, а иногда и никого, от кого бы требовалось, так часто мы говорим и о должествовании независимо от чьего-либо желания или хотения. Когда мы говорим: «Воин должен быть храбрым», то это не значит, что мы или кто-либо другой желаем или хотим, повелеваем или требуем это вообще, т. е. по отношению к каждому воину правомерно соответствующее желание или требование; правда, и это не совсем верно, так как в сущности нет необходимости, чтобы здесь действительно была налицо такая оценка какого-либо желания или требования. «Воин должен быть храбрым» означает только, что храбрый воин есть «хороший» воин, и при этом – так как предикаты «хороший» и «дурной» распределяют между собой объем понятия воин – подразумевается, что не храбрый воин есть «дурной» воин. Так как это оценивающее суждение верно, то прав всякий, кто требует от воина храбрости; на том же основании желательно, похвально и т. д. воину быть храбрым. То же мы имеем и в других примерах. «Человек должен любить своего ближнего» означает: кто не любит своего ближнего, тот «нехороший» и, следовательно, eoipso (в этом отношении) «дурной» человек. «Драма не должна распадаться на эпизоды»– иначе она «нехорошая» дама, «ненастоящее» художественное произведение. Во всех этих случаях мы ставим положительную оценку, признание позитивного предиката ценности
Гуссерль демонстрирует большую релятивность отказываясь признать логический вывод (например, «этот воин храбр»), следующий из тех или иных посылок, как абсолют, но принимает его как относительный вывод – пожелание или рекомендацию.
Один из авторов, Эрдманн, цитируемых Гуссерлем в «Логических размышлениях», представляет собой пример гибкости. Гуссерль пишет: «Опираясь на «пустой постулат наглядного мышления», мы должны, по его (Эрдманна) мнению, «допустить возможность, что бывает мышление», существенно отличное от нашего», и отсюда он заключает, что «логические основоположения обязательны только для области нашего мышления, причем мы не имеем никаких ручательств за то, что это мышление не может измениться в своих свойствах. Такое изменение возможно – коснется ли оно всех или только некоторых из этих основоположений, – так как их нельзя аналитически вывести все из одного. Не имеет значения, что эта возможность не находит себе опоры в высказываниях нашего самосознания о нашем мышлении – опоры, на основании которой можно было бы предусматривать ее осуществление. Она существует, несмотря на все это. Ибо наше мышление мы можем брать таким, как оно есть. Мы не в состоянии посредством нынешних его свойств наложить оковы на будущие его свойства. В особенности же мы не можем сформулировать сущность наших умственных процессов, словом, нашей души так, чтобы вывести из нее неизменность данного нам мышления».
Образец новой логики несомненно представляет собой учение Гегеля в том его аспекте, где утверждается единство противоположностей в суждении. Его диалектика, если хорошо продумывать ее, вообще заводит в тупик, поскольку делает умозаключение невозможным. Какой собственно смысл в умозаключении, если всякое суждение, включает в себя как самое себя, так и обратное суждение и вообще говоря не может быть без своего полного отрицания, антитезиса? Как можно строить умозаключения в среде логики согласно которой «этот предмет бел, но в некотором отношении он же и черен» и прочего? Зачем собственно умозаключение вообще, т. е. пытаться выяснить является данный человек справедливым или несправедливым, если собственно мы сразу готовы логически признать, что он и справедлив и несправедлив.
Если продумать логику Гегеля в ее отношении к умозаключению, то, оказывается, мы вообще не можем делать выводов относительно того сух предмет или влажен, хорош или плох, а можем говорить только о том, что он суховлажен или плохохорош.
Таким образом сегодня сосуществуют две логики – классическая «механистическая» и немецкая диалектическая. Относительно проблемы двух логик – «механистической» и диалектической можно заметить следующее: если, критикуя «механистическую» логику, Кант говорит, что она позволяет говорить о вымышленных вещах, т. е. собственно говоря, говорить всякую чушь «лишь бы не противоречить себе», то относительно диалектической логики, как она была воспринята марксистами, можно сказать, что она позволяла говорить о реальных вещах (вещах, которые считает существующими подавляющее большинство) практически все, что вздумается, поскольку эта логика как раз позволяла противоречить самому себе.
Диаматовец Ильенков пишет:
«Единственным теоретиком, которому удалось разрешить логические противоречия рикардианской теории так, что получилось не разложение, а действительное развитие трудовой теории стоимости, был Маркс. В чем же заключается его диалектико-материалистический способ разрешения антиномии? Прежде всего следует констатировать, что реальные противоречия, выявленные Риккардо, в системе Маркса не исчезают. Более того, они предстают здесь как необходимые противоречия самого объекта, а вовсе не как результат ошибочности мысли, неточностей в определениях и т. п. В первом томе «Капитала», например, доказывается, что прибавочная стоимость есть исключительный продукт той части капитала, которая затрачена на заработную плату, превратилась в живой труд, т. е. переменного капитала. Положение из третьего тома, однако гласит: «Как бы то ни было, в итоге оказывается, что прибавочная стоимость возникает одновременно из всех частей вложенного капитала».
Ильенков с большой гордостью пытается доказать правомерность дискурса внутри которого встречаются вещи, вопиющие с точки зрения классической логики, уверяя читателя в том, что когда предметом дискурса является внешний объект этот дискурс необходимо будет начинен противоречиями.
Надо заметить, что диалектическая логика, имевшая бешеный успех на Востоке, имела очень относительный успех на Западе, достаточно сказать то, что в Америке конгресс психиаторов признал Гегеля сумасшедшим. Надо сказать, что в «холодной войне» выиграл Запад и это многое доказывает.