Сборник фантастических рассказов

Емец Дмитрий

Думаю, что главный предмет, которым должна заниматься литература — это люди, реальные живые люди в реальных жизненных ситуациях и глубинных своих переживаниях. Ни один из беллетристических жанров, ни одно вообще произведение, построенное на быстро перемежающейся игре ситуаций (средневековая «комедия положений» и её современные производные), никакие стилистические нагромождения, стремящиеся воздействовать на эстетическое в ущерб стержневому — все это не может иметь такого значения, как изображение человека.

Образы людей в литературе — то, что филологическая наука зовет иногда словом «характеры» — больше, чем проекция жизни, это сама жизнь. В настоящей

литературе нет унифицированных персонажей, безликих бравурных трафареток служащих лишь винтами, удерживающими хлипкую сюжетную конструкцию. В той литературе, которую мне хотелось бы видеть, сюжет как несущая часть смысловой конструкции вообще будет отсутствовать, зато усилится его роль как формы взаимодействия персонажей. Иными словами не образы будут служить сюжету, а сюжет станет как бы побочным следствием взаимодействия и соприкосновения характеров.

Мысль о литературе, столь обще выраженная, примыкает к другой мысли – мысли о человеке.

В каждом человеке, даже самом несовершенном и дурном, запечатлен мудрый прекрасный Божественный мир в одной из своих многочисленных, подчас парадоксальных гранях. Каждый человек — зерно, способное к бесконечному росту и совершенствованию вплоть до масштабов Вселенной. Кто думает иначе — не ощущает в себе пока великих сил, или силы эти пока порабощены обстоятельствами.

Человек — часть непрерывного Божественного эксперимента, а потому из многих миллиардов населяющих землю людей нет и двух похожих. Единственное, что сглаживает уникальность каждого отдельного человека, делает его неотличимо серым и безликим — это грех и злоба, стирающие тот уникальный рисунок личности, ту неповторимо-прекрасную капиллярную сетку характера, которые существовали изначально. Порок стрижет всех, подвластных ему, под одну гребенку, поселяя сходство там, где его не было прежде и превращая свободные и прекрасные личности, души, наделенные свободой выбора, в своих рабов.

Неудивительно потому, что люди, пораженные одним пороком — особенно гордыней сладострастием, унынием, стяжательством, безволием (хотя этот последний и не библейский) — столь похожи межу собой. Вся их изначальная самобытность уникальность стерта. Они неотличимы, как камни, прошедшие одну и ту же огранку.

Однако даже у самого несчастного, порабощенного страстями человека, бывают минуты просветления, минуты, когда тучи греха, закрывающие солнце, как бы на время расходятся, раздвигаются, и человек вдруг прозревает себя самого прозревает опутывающую его липкую паутину и ему кажется даже на время, что он способен ее порвать. Все многочисленные наши начинания «с понедельника», «с первого числа» или даже «с этой самой секунды», все клятвы, все новые тетради дневников и пухлых многообещающих еженедельников и есть такие попытки изменить себя…

Но, увы, паутина порока, если даже удастся ее порвать, очень быстро восстанавливается и вновь еще сильнее, глуше, опутывает освободившегося было человека — слишком силен и упорен Паук, ее плетущий. Все новые и новые попытки, новые периоды уныния — и иногда даже победа бывают наградой сражающемуся.

«Я новый, я сильный, я всё могу! И как я раньше не понимал, не видел того что вижу сейчас! Как только такая мелочь, дрянь, блуд, водка, девки, нелепые страхи, бытовая ежеминутная трусость, желание нравится могли иметь надо мной такую власть? Это же мелочь, пустое место, плевок! Ну все теперь всего этого не будет — я буду другим с этого же мига… Я уже другой!» — восклицает человек, уверенный в возможности обновления.

Литература — да простят мне этот указующий

перст — должна стремиться показать человека во всей его монолитной противоречивости, спаянности совокупно дурных и хороших черт — ведь в людях, во всех нас часто уживается не только высокое и низкое, но даже, что чаще — высокое и жалкое, постыдное.

Люди — все без исключения — добры и святы, и лишь собственные слабости и немощи делают некоторых из них дурными.

Литература должна поставлять не ребусы для упражняющегося ума, но служить универсальному сознанию сочеловечности — быть фильтром, очищающим душу. Не надо бояться наивности, обнажения, не боюсь его в данный момент я, наивность и честность — это единственные попытки пробуждения сердца и уши и торжества их над общим для всех разумом.

Нет ничего нелепее, уязвимее, беззащитнее перед критикой, чем попытка созидания или попытка формирования идеала и, напротив, ничего не удается с таким блеском как разрушение. В литературе идет даже своего рода соревнование как можно уничтожительнее, одной фразой, одним абзацем, убить и испоганить то что воздвигалось веками. Недаром все аргументы, все тезисы дьявола построены как правило на опровержении.

Но испачкать — поставить под сомнения, не значит, убить.

Итак, литература — как единственное истинное зеркало человека, имеющее преимущество в глубине отражения перед всеми другими искусствами — должна служить не развлечению, ни упражнению ума, но очищению души, осознанию своей всечеловечности. Нет унифицированных персонажей — каждая личность исключительна. Вот, где настоящее богатство, настоящий колодец для изображения.

ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ

СКОРБЬ ВЕЛИКАЯ

У недавно отстроенных каменных стен Десятинной церкви Пресвятой Богородицы в Киеве толпился народ. Начал стекаться он сюда еще с рассветом, а теперь к полудню стало совсем не протолкнуться. Как гороху насыпало люда киевского: и ремесленники с закопченных приднепровских проулков, и купеческие приказчики с торговых рядов, и челядь из Детинца. Переговариваются, галдят, теснят друг друга, ругаются. Внутрь храма никого не пускают: у дверей плотно сомкнулись дружинники. На суровых бородатых лицах застыло новое, какое-то непонятное выражение. То ли торжественность, то ли затаенная скорбь — поди разбери. Но важное что-то, страшное — это ощущалось всеми.

— Что стряслось, соколики? Али умер кто? А? Страсть знать охота! – изнывала от любопытства дородная купчиха.

— Ступай, мать. Прочь пошла! Не велено сказывать! — глухо ответил ей пожилой дружинник. Его щеку до самого глаза пробороздил длинный шрам. В глубине шрама, у глаза, что-то странно поблескивало.

Другие дружинники тоже отмалчивались.

Да разве скроешь правду?! Всеведающие побирушки уже разносили слухи.

— Святополк-то, окаянный, хотел утаить смерть отца! Как умер Владимир наш Солнышко Красное, разобрал Святополк потолок между клетьми, в ковер спрятал тело отцово, а ночью на санях свез его в Киев. Не хотел, чтоб ведали о его смерти.

Стон пронесся по толпе. Волнами раскатился страшный шепот: умер, почил старый князь Владимир, надёжа русской земли. Вот зарыдала в голос молодуха вот торопливо закрестился монашек, вот чумазый подручный кузнеца неуклюже стянул заскорузлой ручищей баранью шапку.

— Неужто умер старый князь? А где положили его? — спросил у побирушки молодой боярич.

— В Десятинной церкви, батюшка! Помилуй, Господи, нас, грешных! За грехи за грехи наши! — побирушка притворно вздохнула, не сводя глаз с кошелька.