Сборник «Хрустальный грот»
Шрифт:
— Ты мне только что говорил, что у тебя все зажило.
— Я сказал, что рана зажила. Яд вышел, и боль прошла, но осталась болезнь, которую Гандар не в силах излечить. Он посоветовал обратиться к тебе.
Мне на ум пришли слова Лукана про то, что король видит призраки, вспомнилось кое-что, с чем я имел дело в Пергаме.
— Ты не похож на смертельно больного. Утер. Ты говоришь про душевную болезнь?
Он не ответил на мой вопрос, но то, что он сказал, не прозвучало как перемена темы разговора:
— После твоего отъезда королева родила мне еще двоих детей. Ты знал?
— О девочке Моргиане я слышал. А про мертворожденного узнал только сегодня. Сочувствую вам.
— А не открыл тебе твой знаменитый дар прозренья, что больше их у меня не будет?
Он вдруг стукнул кубком о столик, и я заметил,
Теперь я наконец понял, что он пытался мне сказать. Он уже однажды призывал меня вот в эту же самую комнату, чтобы поведать о сжигающей его страсти к Игрейне, жене герцога Горлойса. Тогда, как и теперь, он был вне себя от того, что вынужден обращаться за помощью к моему искусству; тогда, как и теперь, в нем было то же лихорадочное напряжение, как тетива, готовая лопнуть. И причина была та же. Амброзии однажды сказал про него: «Если бы он хоть иногда думал рассудком, а не плотью, ему было бы гораздо лучше». До сих пор бурные плотские страсти шли Утеру на пользу, принося ему не только удовольствие и облегчение, но также и уважение подчиненных, таких же солдат, как и он сам, — перед ними он если и не похвалялся своими подвигами, то, во всяком случае, секрета из них не делал. Его талантам дивились, завидовали, даже восхищались. Да и для самого Утера это было больше чем просто удовольствие — это был еще и способ самоутверждения, и предмет гордости, из таких вещей не в последнюю очередь складывалось его представление о самом себе как о доблестном полководце.
Он не отходил от окна и хранил молчание. Я сказал:
— Если тебе трудно говорить со мною, может быть, мне сначала потолковать с твоими лекарями?
— Они не знают. Кроме Гандара.
— Значит, с Гандаром?
Но в конце концов он все-таки рассказал мне сам, расхаживая из угла в угол своей стремительной, прихрамывающей походкой. Когда он поднялся, я тоже встал было с кресла, но он нетерпеливым жестом велел мне остаться на месте, и я откинулся на спинку и отвернул голову к теплу жаровни, понимая, что он потому и мечется по комнате, что не хочет встречаться со мной взглядом. Он рассказал мне о набеге на Вагниации и о том, как он возглавил заградительный отряд и как у них завязалась горячая схватка на прибрежной гальке. Острие копья угодило ему в пах, рана неглубокая, но рваная, и лезвие было нечистым. Рану перевязали, и, поскольку она не причиняла особых страданий, он не придал ей значения; по новой тревоге в связи с высадкой саксов в Медузе он снова ринулся в бой, не давая себе передышки, пока опасность не миновала. Сидеть в седле было неловко, но почти не больно, он и не чаял худа, а тут вдруг рана начала воспаляться и гнить. Даже сам Утер вынужден был в конце концов признать, что не может больше ездить верхом, и его в повозке отвезли назад, в Лондон. Послали за Гандаром, он тогда был не при войске, и его стараниями яд постепенно вышел, воспаленный рубец зажил. Осталась небольшая хромота от неправильного сращения мышц, но боль уже не чувствовалась, и дело шло, казалось бы, на полную поправку. Королева была на сносях и все это время находилась в Тинтагеле, Утер, как только окреп, собрался к ней туда. Он уже считал себя совсем здоровым и верхом доехал до Винчестера, где они остановились и стали держать совет. И в ту же ночь… там была одна женщина…
Утер оборвал свою речь и снова прошелся по комнате от очага к окну. Он, может быть, думал, что я ожидал от него верности королеве? Но у меня и в мыслях этого не было. Там, где Утер, всегда была какая-нибудь женщина.
— И что же? — спросил я.
Тут наконец правда вышла наружу. Там была одна женщина, и Утер уложил ее к себе в постель, как укладывал многих других, побуждаемый минутной, но неодолимой похотью. И оказался бессилен.
— Знаю, знаю, — остановил он меня, видя, что я порываюсь что-то сказать. — Это
Соболезнования здесь были бы неуместны, да он и не ждал их от меня. Я сказал только:
— Гандар владеет искусством врачевания не хуже меня. У тебя нет причины в нем сомневаться. Я готов осмотреть тебя, если тебе угодно, но мне хотелось бы прежде потолковать с Гандаром.
— Он хуже твоего разбирается в снадобьях. Кто может в этом с тобой сравниться? Я хочу, чтобы ты составил мне снадобье, которое вернуло бы силу моим чреслам. Что тебе стоит? Все старухи, послушаешь их, умеют варить такие зелья…
— А ты их испробовал?
— Как же я могу их испробовать, не открыв всем солдатам в моем войске, да и всем женщинам Лондона, если на то пошло, что их король бессилен? Представляешь себе, какие песни они будут обо мне распевать, какие истории рассказывать, если узнают?
— Ты — хороший король, Утер. Люди над этим не издеваются. И солдаты не издеваются над полководцами, под чьим началом идут в бой и одерживают победы.
— Долго ли еще я смогу вести их в бой в теперешнем моем положении? Говорю тебе, я страдаю не только телом, но и духом. Эта немощь точит меня… Я — полчеловека, и жить так мне невмоготу. А что до солдат, то ты бы согласился биться с врагом, сидя на мерине?
— Они пойдут за тобой, даже если ты поедешь в паланкине, как женщина. Ты потерял голову, иначе бы ты в этом не усомнился. Скажи, а королева знает?
— Я поспешил из Винчестера в Тинтагель. Думал, что, может быть, с ней… но…
— Понятно. — Я не стал вдаваться в дальнейшие подробности. Король сказал мне довольно, и я видел, что он страдает. — Ну что ж. Если существует снадобье, которое может тебя исцелить, верь, я его отыщу. На Востоке я узнал об этом немало нового. Думаю, что здесь нет ничего такого, что время и врачебное искусство не могли бы превозмочь. Такие вещи случаются достаточно часто, и нет нужды отчаиваться. У тебя еще, глядишь, родится сын и займет то место, что ты так не хотел бы отдать «бастарду», которого я для тебя ращу.
— Ты сам в это не веришь! — резко оборвал меня он.
— Не верю. Я верю тому, что говорят мне звезды, если я правильно их прочел. Но можешь мне довериться, я сделаю все, что в силах, чтобы тебе помочь; а что из этого выйдет, на то воля богов. Иной раз они поступают с нами жестоко, кому и знать это, как не тебе и мне. Но еще я прочел по звездам. Утер, что, кто бы ни унаследовал после тебя трон, свершится это не теперь, а позже. Ты еще не один год будешь сам сражаться и побеждать.
И тут по его лицу я увидел, что он опасался не только бессилия. При моих словах взгляд его просветлел, и я понял, что исцеление его духа и тела уже началось. Он снова опустился в кресло, осушил кубок и поставил его обратно.
— Добро, — сказал он и впервые за весь наш разговор улыбнулся. — Я теперь первый готов поверить тем, кто говорит, что королевский прорицатель не ошибается. Ловлю тебя на слове… Давай же наполним снова кубки, Мерлин, и потолкуем. Ты должен многое мне рассказать, и теперь я могу слушать.
Мы еще некоторое время провели с ним в беседе. Я рассказал ему, что знал, об Артуре, а он слушал спокойно и с глубоким вниманием. Из его слов я мог понять, что в это последнее время он волей или неволей, быть может, и сам того не сознавая, все надежды стал возлагать на своего первенца. Я открыл ему, где находится мальчик, и, к моему облегчению, он ничего на это не возразил, наоборот, задав еще несколько вопросов и обдумав мои ответы, одобрительно кивнул.