Сборник рассказов и повестей.
Шрифт:
За их спинами он незаметно проскользнул в туалет, где тут же с грохотом спустил воду в унитазе и, напевая что-то бравурное, принялся шумно мыть руки.
Когда вышел, его уже дырявили три пары глаз. Бледная от бешенства Зоха стояла, уронив руки, причем в правой у нее был плотный листок бумаги, разбитый на две графы: "ФИО" и "Опоздание в минутах".
– Где вы были?
– с ненавистью спросила она.
Он удивленно хмыкнул и оглянулся на дверь туалета.
– В сортире, - любезно сообщил он.
– Здравствуйте, Зоя Егоровна…
– Когда
– Довольно рано, - сказал он, с удовольствием ее разглядывая.
– Вас, во всяком случае, здесь еще не стояло…
– Ваш кабинет был закрыт!
– крикнула Зоха.
– Ну разумеется, закрыт, - с достоинством ответил он.
– Я был в кабинете напротив. Если не верите, можете спросить…
Зоха пошла пятнами, круто повернулась и выскочила из холла.
– Ну ты артист… - скорее одобрительно, нежели с осуждением молвил один из мужчин.
Отперев кабинет, он достал работу из сейфа и, разложив на столе, принялся с ликованием вспоминать всю сцену и какая морда была у Зохи. Потом зацокали каблуки, и пухлая рука в кольцах положила перед ним кипу белой шершавой бумаги.
– Что это?
– спросил он с отвращением.
– Срочно, - выговорили накрашенные губы.
– Но я же!… - взревел он, раскинув руки и как бы желая обнять два пустых стола, владелицы которых пребывали в декретном отпуске.
Подкрашенные глаза на секунду припадочно закатились, и это должно было означать, что заказ спущен сверху.
Оставшись один, он некоторое время сидел, багровея, затем треснул ладонью по столу и, непочтительно ухватив кипу белой шершавой бумаги, направился к главному.
– А-а, сам явился?
– зловеще приветствовал его главный.
– Ну расскажи-расскажи, поделись, как это у тебя нос с гробинкой чуть не проскочил…
– Нос?…
– С гробинкой.
– Не может быть!
– хрипло сказал он.
– Ну вот, не может!
– уже нервничая, возразил главный.
– Ты лучше цензору спасибо скажи - цензор на последней читке поймал. С гробинкой, надо же! Был бы жив дедушка Сталин - он бы тебе показал гробинку…
– Я проверю!
– с ненавистью выговорил он и вылетел из кабинета.
Ворвавшись к себе, дрожащими руками вынул из сейфа корректуру и, исправив впопыхах "гробинку" на "гробикну", с бьющимся сердцем сел за стол.
Потом дверь открылась, и вошла машинистка. Не говоря ни слова, взяла лежащий на столе ключ и заперла кабинет изнутри. "С ума сошла!…" - перетрусив, подумал он.
Поднялся навстречу, но, как выяснилось, намерения машинистки были им поняты в корне неправильно: приблизившись, она первым долгом влепила ему пощечину. Он моргнул и влепил в ответ. Машинистка упала на стул и приглушенно зарыдала.
– В чем дело?
– процедил он.
Оказалось, в помаде.
– Дура ты!
– рявкнул он как можно тише.
– Это ко мне в автобусе какая-то овца прислонилась!…
– В ав… В ав… - Она подняла на него
Стук в дверь был тих, но настойчив. Это явился напомнить об утреннем благодеянии свой брат сотрудник. Они сходили на уголок и, безбожно переплатив знакомому грузчику за бутылку крепленой отравы, распили ее в скверике.
Движения замедлились, реакция притупилась, и, вернувшись с обеда, он нечаянно придремал в одиночестве над кипой шершавых листов. За час до окончания рабочего дня, вздрогнув, проснулся и в ужасе пробросил, не читая, страниц двадцать, пропустив таким образом семь грубейших ошибок, причем две из них - с политическим подтекстом.
По дороге домой забрел в гастроном - купить пельменей. В очереди его обозвали пенсом и алкоголиком, хотя не так уж от него и пахло, а до пенсионного возраста ему оставалось еще лет пятнадцать.
На улице сеялся мелкий дождь, от которого, говорят, лысеют, и, прикрыв намечающуюся проплешину целлофановым пакетом с пельменями, он зачвакал по грязному асфальту к дому.
Возле телефонной будки с полуоторванной дверью что-то кольнуло в сердце - и мир остановился: дождь завис в воздухе, машины словно прикипели к шоссе, поскользнувшийся алкаш застыл враскорячку…
– Вот и все, - как бы извиняясь, произнес кто-то сзади.
Уже догадываясь со страхом, что все это значит, он обернулся на голос. В каких-нибудь трех шагах от него на грязном асфальте стоял кто-то высокий, одетый в белое.
– Что?… Уже?…
– Да, - печально и просто ответил тот.
– Уже…
Они стояли лицом к лицу посреди застывшего и как бы нарисованного мира.
– И… что теперь?
Не выдержав его вопросительного взгляда, незнакомец отвел глаза.
– Знаете… - сказал он, и лицо его стало несчастным.
– Как-то неладно все у вас сложилось… До двадцати лет что-то еще проглядывало: какие-то порывы, какой-то поиск истины… А вот дальше… - Он замолчал, тоскливо глядя на застывшего враскорячку алкаша.
– Но ведь… мучился же!…
– Да, - подтвердил незнакомец, но как-то неуверенно.
– Да, конечно… Я постараюсь, чтобы там на это обратили особое внимание… - Он поднял скорбные глаза и беспомощно развел руками.
– Ну что ж, пойдемте…
И они двинулись по улице, которая вдруг начала круто загибаться вверх. Пройдя несколько шагов, незнакомец в белом оглянулся, и брови его изумленно взмыли.
– Что ж вы с пельменями-то? Бросьте вы их…
– Нет!… - лихорадочно, со слезой бормотал он, все крепче прижимая к груди мокрую целлофановую упаковку.
– Не брошу… Пусть видят… Истину им!… Зоха - копает, в магазин зайдешь - давка… Пельмени вот по пять рублей… Истину!…