Сборник "Русские идут!"

Никитин Юрий Александрович

Окна зарешечены, но по случаю летней жары распахнуты настежь. Я пригнулся, послушал, но мешал треск раздираемого металла в двух десятках шагов. Там резали и растаскивали остатки бронетранспортера. Возле другого окна голоса грубые, просто охрана. Слышно каждое слово, но опять слова не те, эти я знаю, только нехорошо, что по моему адресу такие грубости...

Послышались крики, я увидел огромный грузовик с брезентовым тентом, длинный и страшноватый, злобномордый, как все военные грузовики с усиленными моторами и шасси.

Солдаты быстро откинули

задний борт, грузовик задом подали к воротам склада поблизости, оттуда начали таскать длинные ящики. Длинные яркие лучи время от времени выхватывали из тьмы зеленые фигуры, снова теряли, словно смахивали с экрана, я зыркал во все стороны, вовремя заметил, как из штаб-квартиры вышли двое высших, судя по наглому виду, офицеров.

Беседовали тихо, я слышал только мат и сопение солдат, таскающих ящики, но хуже того – из здания вывалилось пятеро дюжих с автоматами, настороженные и бдящие, явно охрана.

Офицеры беседовали неспешно, двигались в мою сторону. Я оглянулся прежде чем пятиться, там полыхало, погрузчик оттаскивал длинную железную штуку, раму бронетранспортера, загородил дорогу, к тому же огонь разбрызгивался, освещая пусть не так ярко, как прожектора, зато не порциями.

В одном из офицеров я наконец узнал Терещнко, он ухитрился напялить на белый кочан зеленую каску. Оба приближались, приближались, а меньше всего я хотел бы попасть в руки Терещенко: пристрелит со злости, потом будет оправдываться. Второй вышагивал молча, Терещенко перед ним явно прогибался. Шансов остаться незамеченным не было, я быстро подошел к машине, прорычал, подражая Кречету:

– Долго копаетесь!.. Побыстрее!

С трудом задрал ногу на железную ступеньку, влез в машину и начал принимать ящики. Плечи сразу заныли, в ящиках будто гранатометы, а скорее всего так и есть, а эти усердные идиоты с готовностью начали подавать справа и слева, заторопились, накричал на свою голову, пришлось торопливо хватать и бегом относить вглубь кузова.

Когда подошли Терещенко и тот, второй, я как раз схватил ящик, опустив голову пониже, чтобы лицо оставалось в тени, пробежал в темень, там погромыхал ящиками, будто укладывая поудобнее. Это был критический миг, ибо кто-нибудь из солдат мог вскочить в кузов, выслуживаясь перед подошедшим начальством, начать складывать ящики самому, а мне посоветовать перевести дух на свежем воздухе.

Спасло наше непочтение к старшим, расхлябанность вообще, и особенно – в армии. Даже в виду подошедших офицеров солдаты не торопились влезать в кузов, где надо таскать ящики, согнувшись в три погибели.

Я краем глаза наблюдал из темноты. Терещенко с другим военным задержались, обсуждая количество боеприпасов, поглядывали в кузов, стараясь в полутьме сосчитать ящики, я стискивал зубы и стонал от бессилия, но затем они сдвинулись за кузов, я тут же подбежал к краю и, хотя мышцы стонали от натуги, бодренько ухватил ящик и бегом отнес к стопке, словно спеша наверстать упущенный темп. Мол, сам же его и задал...

Укладывать тщательно не было ни времени, ни сил, ближе

к кабине образовалась дыра, я выбивался из сил, задыхался, соленый пот выедал глаза, а сердце билось так, что вот-вот вылезет изо рта.

Наконец у входа в сарай стопка ящиков закончилась, солдаты побежали вовнутрь. Я почти без сознания отковылял вглубь кузова, упал в щель между кабиной и ящиками, грудь вздымалась, как земля при землетрясении. Слышно было, как солдаты подтащили новые, кто-то стукнул днищем, один выругался, не обнаруживая меня:

– Ага, смылся!.. Такие они все, начальники...

– Наверное, из депутатов. Вчера тут трое суетились...

– Давай-давай, – согласился второй.

– А этот «давай» в Москве... сам знаешь, чем подавился.

– Зато здесь новый народился. Ладно, я полезу, у тебя зад тяжеловат.

Слышно было, как он легко взапрыгнул на край, быстро и ловко укладывал ящики, потом соскочил, звякнул борт, зашелестел брезент. Стало темно, как в лисьей норе.

Черт с вами, подумал я обессиленно. Больше не могу и пальцем шелохнуть. Я же не Пифагор, современные ученые спортом только в теннис... Да и то фотографируются с ракетками в руках, а не играют.

Мотор гудел, я чувствовал покачивание, потом меня прижало ящиками, ага, поворачивает, а вот сдает назад, пятится... Зад задирался, ящики заскрежетали и угрожающе задвигались, грозя обрушиться.

– Руки поотбивать тем, кто так складывает, – пробурчал я, торопливо уперся плечом, потом и спиной, ящики двигались и пытались защемить хотя бы клок рубашки, желательно – с мясом.

Затем пол выровнялся, машина некоторое время ползла словно ощупью, наконец остановилась. Сердце еще колотилось, я чувствовал желание выглянуть, где мы, но сил не было шевельнуть и пальцем.

Очень неспешно меня начало прижимать к ящикам, одновременно я словно бы слегка потяжелел. Будь мне восемнадцать, не заметил бы, но сейчас и штаны тяжелые, ломал голову, что бы это значило, машина явно стоит, мотор не гудит, кузов не потряхивает, колеса не стучат...

Дыхание никак не выравнивалось, я ощутил, что дышу даже словно бы чаще, чем в разгар погрузки. В глазах потемнело, пульс участился. И когда едва не потерял сознание, в мозгу промелькнула мысль: летим! Грузовик загнали в грузовой самолет!

Я лег, кровь равномернее пошла по телу, Я старался дышать ровно, только удивлялся, в самом ли деле самолет поднялся так высоко, не в кислородных же масках сидят летчики, это ж не истребитель... либо я сдаю совсем, скоро без палочки на ступеньку не взберусь.

Невольно вспомнил анекдот про мужика и ступеньки, но запекшиеся губы лаже не дрогнули, зато тряхнуло всего, потом еще и еще. Наконец сообразил, что еще и продрог так, что не выговорю четырехсложное слово, разве что трех, да и то вряд ли. Грудь вздымалась чаще, а глаза закатились, я задыхался, тело начало остывать так стремительно, что уже не продрог, а замерз, заколел, превращаюсь в сосульку, остываю так быстро, что сердце вот-вот остановится.