Сборник "Русские идут!"
Шрифт:
Коломиец подскакивал как на острых гвоздях, бросал по сторонам возмущенные взоры, приглашая разделить с ним негодование, а Краснохарев, наконец, сказал, морщась:
– Ну, правы вы, правы! Но скажите, а вот если сейчас выступал бы академик Блохин, разве его слушали бы? Ну, нашелся бы один-два... Кому нужны умные передачи? Всем подавай либо веселые, либо... такие. Смотрите, то грязное белье певички копнет, то про тампоны другой расскажет... Вот и слушают.
Коломиец вопнул:
– Но это же мерзко!
– Согласен, но с другой стороны...
Коломиец заволновался:
– Нет уж, извините!... Вы просто ужасные слова говорите! Никакой одиночка среди тупого народа ничего сделать не сможет-с! Простите, как ни велик, скажем, Христос, но он проповедовал среди довольно развитого народа. Тот и без него драл друг другу бороды по поводу толкования той или иной строчки в Ветхом Завете! Или Будда, тот же Магомет, столь любимый Виктором Александровичем... Если уж мы за подъем, то подниматься нужно всем миром, Народ, который смотрит по телевизору только хоккей, клоунов да певичек, подвигнуть куда-то трудно.
Кречет, не переставая мерить шагами кабинет, бросил почти бодро:
– Начнем поворачивать им головы в другую сторону!.. У кого шея закостенела, скрутим вовсе. Я ж говорил, горбатых выправлять будем. В нашем правительстве, к счастью, появился такой генератор идей, как сам Виктор Александрович Никольский!
Коломиец сказал с мягким упреком:
– Что это вы так ерничаете. Все-таки вы президент страны, для всякого великая честь пообщаться именно с вами!
Кречет хитро взглянул в мою сторону:
– Взгляните на Виктора Александровича, он так не думает. Правда, из деликатности не скажет, но думает... сказать, что он думает?
Я протестующе выставил ладони, но Коломиец, нахальный Коган и другие закричали «Просим-просим», и Кречет сказал неожиданно очень серьезно:
– Да, я президент. Президент великой страны!.. В моих руках такая мощь... Но через четыре года... максимум, через восемь... я уж не буду президентом. А Никольский так и останется Никольским, автором работы, что перевернула мир, доктором наук, гением философии. Как, скажем, Коломиец, если его пинком из министров, то останется великим драматургом, куда более великим, чем какой-то министр культуры Коломиец, о котором тут же забудут. Так что ребята, я не заблуждаюсь, кто из нас велик на самом деле!..
Коломиец сперва слушал с раскрытым ртом, потом зарделся, приосанился, даже выпятил грудь и принял вид классика со школьного портрета.
– Пинком из министров? – переспросил я задумчиво. – Давно пора. По крайней мере, содержание наших разговоров здесь... я имею в виду их конфедициальность, не стало бы известно газетчикам.
В помещение стало тихо. Сказбуш взглянул остро:
– У вас есть какие-то данные?
Я бросил на стол газету:
– Ревнуете, что не вы заметили?.. Взгляните.
Сказбуш схватил газету, его быстрые
– Да, – наконец процедил Сказбуш тяжело, – эти газетчики залезли чересчур... чересчур...
– В пермские лагеря, – предложил Коган. – Там на лесоразработках недобор.
Но его голос звучал смущенно, глаза бегали по сторонам, пока не уперлись в Коломийца. Министр культуры выпрямился, хотя лицо было изрядно смущенным.
– Да ладно, – сказал я брезгливо, – разве не видно, что наш министр... надо же, культуры!.. устанавливает контакт с массмедия? По-своему, понятно, устанавливает. Разбалтывая, о чем здесь говорится. Хуже того, со своими комментариями. Я уверен, что это его комментарии.
Коломиец разом покраснел, я удивился такой особенности в немолодом уже человеке, но, как увидел с опозданием, министр покраснел не от стыда, а от гнева. Он выпрямился с таким достоинством, что хоть сейчас в лейб-гвардию:
– Как вы... как вы можете?.. Это же такая гнусность...
Я спросил резко:
– Это с вашей подачи?
– Что именно?
– Вот, к примеру. Что все религии – мразь, но ислам злее, жизнеспособнее, потому и стоит заставить принять его всем русским... Кто начнет артачиться, того выправим. Это уже намек на известные слова о горбатых.
Краска разом отхлынула от его лица, но смертельная бледность указала не на страх, а на самую настоящую ярость:
– Я не мог сказать такую гнусность!..
– Но разговор передали вы?
– Это не...
Он поперхнулся, я сказал еще резче:
– Саму суть передали вы?
– Это, – провозгласил он негодующе, – не... это не... Да, я говорил с массмедиками! Но я говорил не так! Это они передернули!..
Министры пригнули головы, потому что Кречет выпрямил спину, смотрел рассерженно, в комнате запахло грозой. Настала тишина, я сказал громко и четко:
– Платон Тарасович, нам очень важно выиграть информационную войну! Кто ее проиграет... тому и танки не помогут. Сейчас таков мир. Или придется пересажать половину телевизионщиков, или же... что-то сделать с болтуном, который ради личной популярности разбалтывает т_а_к_о_е!
Кречет набрал в грудь воздуха так, что раздулся вдвое, побагровел, налился густой кровью, несколько мгновений пребывал в страшной недвижимости, когда вот-вот грохнет взрыв... затем послышался свист воздуха, словно прострелили бак со сжатым воздухом, грудь президента медленно опустилась.
– Подумаем, – сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Подумаем! И решим.
Но свирепый блеск запавших глаз из-под неандертальских выдвинутых надбровных дуг говорил, что президент подумает не только об обнаглевшем министре культуры.